Крик в ночи - [53]

— Откройте, пожалуйста, глаза! Вы можете открыть глаза?

Нет, он не может открыть глаз. Потом он слышал еще:

— Кем бы ни был пострадавший, его, если хотите, надо любить.

«Любить, любить, любить…»

…Приподняв тяжелые веки, он обнаружил, что лежит один в больничном блоке, вокруг вьются трубки капилляров, уходящих в его локтевые вены, висят системы капельниц с растворами, бежит кардиограмма на мониторе, низко гудит аппаратура функционального жизнеобеспечения. Значит, он в реанимации, где говорят по-русски. Уже кое-что! Каким образом он здесь очутился? Память оставалась глуха и нема, хранив ответ за семью печатями. Его внимание привлек микрофон, подвешенный прямо над ним, шнур от которого тянулся к диктофону на тумбочке в изголовье кровати. Попытка достать диктофон рукой не увенчалась успехом — мешали капилляры, сплетенные в густую сеть, и резкая боль в спине.

— Включить воспроизведение?

Рядом стоял средних лет мужчина в небрежно наброшенном на плечи халате. Диктофон воспроизводил: «Упав навзничь, она содрогнулась в предсмертной конвульсии и затихла…» Мужчина выключил запись.

— Что это?

— Ваш голос, — сказал он. — За тот месяц, что вы здесь находитесь, мы сменили девяносто восемь кассет.

— Где я?

— В гарнизонном госпитале. Хочу представиться: майор Сомов.

— Вот как… Кто же, в таком случае, я?

— Джон Стюарт Филдс, полковник американских ВВС, пилотировавший самолет-разведчик над территорией СССР.

И тут он вспомнил! Генерал Робинс пожимает ему и штурману негру Бену Прайсли руку перед отлетом: «Ребята, все будет о'кей!»

А дальше, вплоть до настоящей минуты, полный провал в памяти.

— Что с Беном, штурманом?

— Три недели он был в состоянии клинической смерти. Врачи сочли его безнадежным.

Стекла палаты покрылись первыми кристалликами льда. Сомов задернул шторы и при свете настольной лампы достал блокнот, затем ручку с вечным пером. Подобие улыбки промелькнуло на его лице:

— Будем запираться или признаваться, мистер Филдс?

1965–1980 гг.

Книга вторая

ГДЕ КОНЧАЮТСЯ СНЫ

— Как ваша рукопись? — справился Сомов с нескрываемым любопытством. — Кстати, у меня наработаны кое-какие связи в издательском мире, могу посодействовать.

Колеса Филдсовой инвалидной коляски скрипнули, запели, новоиспеченный автор подкатился поближе к своему литературному покровителю:

— Даже не представляю с чего начать. Мысли бегут на двух языках. Материала много, впечатлений еще больше, задумок — хоть отбавляй, но поскольку в литературном жанре, как вы понимаете, я делаю самые первые шаги…

Филдс начал было выгребать из карманов больничной пижамы кассеты, второпях запутался, замешкался и, устало опустив руки, остановился.

— Творчество не терпит суеты, — наставительно изрек Сомов. — Не терпит суеты и наше с вами, уважаемый сэр, общее дело.

Джон Филдс насторожился.

— Возникшие поначалу между нами прохладные отношения, — продолжал Сомов, — в конечном счете должны растеплиться, вы не неходите?

— Растеплиться, — подытожил Филдс, — и принести плоды.

— Съедабельные… плоды, — закруглил Сомов.

«Святые угодники! — размышлял Филдс. — Ну в чем, собственно, да и с какой стороны я перед вами провинился?! Что за нелепая судьба! Ведь все развивалось по заранее начертанной схеме: рождение, папа и мама, возмужание, алкоголь и марихуана, университет, встречи с девушками, романтика, привязанность, любовь (девушка, оказалось, любила двоих — меня и ЦРУ)…

Затем офицерские будни ВВС, стажировка в Лэнгли. Да, он был глуп, честолюбив, самоуверен и, по всей видимости, околдован собственными заоблачными фантазиями. С опытом осознал, что влюбленность пуста, необходимо спускаться с небес на землю, работать, делать деньги, занять подобающую нишу в обществе и, наконец, застолбить собственное место в… Истории! Так нет! Оказывается, усилия не стоят и ломанного гроша! Теперь вот представляется возможность оставить след в современной литературе — похоже, мой бред на девяносто восьми кассетах имеет цену…».

Сомов нарушил молчание, будто прочитав его мысли:

— Ваши кассеты — неисчерпаемый кладезь разнообразной словесной всякой всячины и бредовой требухи, из которой можно слепить такое, от чего покатятся со смеху благодарные читатели.

— Лишь бы эти катания не привели к массовому травматизму. Достаточно того, как мы с покойничком Беном упали словно семена в благодатную совковую землю: я потихоньку прорастаю, а вот Бену… не суждено.

— Желаете похныкать в тряпочку, сэр? Ладно, давайте к делу. Сколько?

— Что «сколько?»

— Медленно соображаете. Сколько вам заплатить, чтобы вы поверили в собственные литературные силы?

— Боюсь, это никому не по зубам.

— Нам по зубам и не этакое.

— В рублях?

— Можно и в рублях, коль вы настаиваете.

«Рублевая муза раскошеливается на мое творческое вдохновение, — подметил про себя Филдс. — Хоть я и не настаиваю — так тому и быть.»

И вслух произнес:

— Когда нет того, что любишь, надо любить то, что есть.

— Простите?

— Отсутствует альтернатива. Я согласен.

— Отлично, Джон! Не сомневался, что вы правильно меня поймете. Честно говоря, я знал, что вы не дурак, но то, что вы большой умник — увидел только сейчас. А теперь, пожалуйста, подпишите вот эту бумажку, где ваше устное согласие облекается в письменную форму. Так, хорошо, не торопитесь… С этого момента можете смело считать себя закадычным другом всего нашего аппарата…