Крестьяне-присяжные - [4]

– Ну, и оправили его, судьи-то?

– Об чем же я-то сказываю? Совсем уважили. Да вот как, братец: сестра-то это моя, старушка, ходочка какого-то упросила в округе, чтоб он ей всех судей-то на записку выписал, поименно. Вот как. Да с этою бумагой-то летось в Соловки сходила, перед угодниками по свечке за здравие судей затеплила старушка божья!

– Зачтется это твоей старушке от господа.

– А я об чем же?.. Она вот теперь говорит сыну-то: «Я, бат, вам уж больше, по старости моей, не работница, отпусти ты меня, бат, на гору Афон, – еще помолюсь за новых судей-то…» Так вот я и сказываю: за благодушного-то судью молитва в народе не пропадет…

– Нет, нет.

– Так ты за хозяина-то будь спокойна.

– Я спокойна…

– Ну, и ладно. А присяжных всегда уважь.

– Мы уважаем. Этого у нас греха нет.

– Ты бы им вот кваску нацедила, и я бы, может, хлебнул кстати.

– Федосья! Нацеди-кось.

– Благодарствуем, хозяйка, – сказали присяжные, вылезая из-за стола.

– Не на чем, родные. Може, наш кусок не пропадет. Ложитесь-ко. Чать, завтра рано тронетесь?

– Порану. К вечеру нам быть бы нужно.

– Слышь, к нам сюда будет суд-то ездить… Хорошо было бы для нас, неизъянно.

– Для нас все одно…

– Все ж ходьбы-то поменьше.

– Это правда… Сапогам облегченье.

Утром поднялись присяжные рано, отдыхали они немного; еще свет не занимался, как они начали справляться. Возчики еще спали. Хозяйка поднялась за перегородкой, зевнула, вышла, почесывая обеими руками под повойником, и зажгла свечу.

– Ну, дай бог счастливо, – заговорила она, позевывая и крестя рот. – Увидите моего-то хозяина, известите, что, мол, мы благополучны.

– Ладно, скажем.

– Щи, мол, у твоей хозяйки хлебали… А останавливались, мол, у нее возчики, скажите.

– Ладно.

– Да известите (вот только что в просоньях-то вспомнила): Палагея, мол, родила… Уж там знаете в кумовья его думали, да уж заочно помянут. Родила, мол, родила… Девочку, мол.

– Скажем. И про Палагею известим. Будь покойна.

Один из возчиков повернулся на лавке, высунул голову из-под полушубка и, вытаращив осовелые глаза, долго смотрел на присяжных, потом спросил:

– Вьюжно?

– Метет!

– То-то зябко.

И, закутавши голову в полушубок, повернулся к стене.

– Почтенные, – сказал Лука Трофимыч, – вы бы присмотрели… Чтоб после греха не было.

– Ступайте, ступайте со Христом! – кто-то крикнул с полатей. – Мы вас не опасаемся.

– Все же…

– Нету, нету… Зачем грешить на вас! Маетно вам будет идти-то? – спросил голос.

– Сугробно, думать нужно.

– Может, коли порожнем нагоним, подвезем.

– Спасибо.

Присяжные подвязывали мешки.

– Отчего не подвезти? Подвезем, – отозвался кто-то еще. – 0-ох, господи!.. А у тебя, хозяйка, тараканов довольно.

– Ну, что они тебе, тараканы-то, помешали?

– Я так… к слову… Мне что? Пущай живут. Вдруг кто-то забредил: «Суди-суди… у кобылы… кобылы… хвост украл… Ло-ви его, братцы!» – закричал впросонках возчик и проснулся.

– Ах, чтоб те… где кобыла-то? – спросил он, бестолково водя глазами.

– Лови ее!.. Увели!

– Домовик, чтоб его… Придушил совсем. А навалист он у тебя, хозяйка.

– Прощай, хозяйка… Прощай, дед! Не обессудь за беспокойство. Ай спишь?

– Ну-ну, уж ступайте… Судейщики! С этою вашею модой-то, того гляди, всех перережут да переграбят. Такой разбой кругом пошел, – когда было видано?.. Поблажники!

– Ах, грозен у нас на печи судья проявился! – заметили возчики.

– Федосья, запри за ними калитку-то! – крикнула хозяйка, опять укладываясь за перегородкой.

– Не ходи, незачем… Сам запру, – заворчал старик, спрыгивая с печи прямо в валеные сапоги. – Ноне только за всем своим глазом присмотри – то и цело.

Присяжные выходили один за другим. За калиткой они снова перекрестились и пошли вдоль слободы. Еще не рассветало. По улицам сугробы намело. Ноги вязнут. Где-то вдали светится огонь. У домишка стоят несколько саней; лошади дремлют и вздрагивают. Откуда-то слышатся взвизгивания песни и гармоники.

– Души-и! – вылетает из глубины двора подавленный выклик.

– Стой-ой!.. Ой!.. Вот все здесь – получай!..

– Вина-а! – неистово раздается ответный крик.

– Крра-а-а-ул! Косу вырвал… Па-ад-лец! – выбегает из калитки растрепанная женщина.

– Вот они где… Грехи-то!.. Сохрани господи! – боязливо промолвил Фомушка.

Присяжные удрученно молчали.

III Деревенский статистик

Опять раскинулась пред нашими пешеходами «трактовая путина» – теперь почти безбрежная, совсем слившаяся под общим снеговым пологом, которым укутала вьюга за ночь и дорогу, и луга, и поля и до которого еще не коснулся ни лапоть, ни вяленый сапог, ни копыто, ни санный полоз. Ровною и живописно однообразною скатертью раскинулась она впереди. Изредка только попадались путникам спасительные, уныло согнувшиеся в одну сторону, заиндевевшие и покрытые белою бахромой елки, вокруг которых наметала вьюга целые валы снега. Все же путина эта была не пустынная, и в другое время весело на ней путнику. То усадьба покажется в стороне за рощей с своими старыми службами, с красными тесовыми крышами, длинным барским домом, с не тронутыми еще новым владельцем или арендатором-купцом «балясами» и колоннами. То выселок выбежит на крутой берег плещущейся в овраге речки тремя-четырьмя новыми большими избами, мельницей, пасекой – это владения поселившихся на «своих» пустошах братьев-собственников, мирно живущих, пока ходок-аблакат не занесет к ним страшного слова «раздел» и не «натравит» их на бесконечную тяжбу, в которой каждый будет доказывать права свои «по стариковой памяти» и пока в этой «травле» не погибнет выселок, выпустив на вольный свет безземельных голяков и обогатив «за труды и юридические познания» ходока-аблаката и стакнувшегося с ним «большака-брата». То монастырь блеснет белыми стенами и золотыми главами среди необозримой поймы и заповедных лугов. То вдруг за лесом, на спуске к полной реке, усеянной правильными площадками бесчисленных плотов, где, бывало, разбиты были английские скверы и парки и с утра до поздней ночи слышались звуки охотничьих рогов, вдруг выдвинется чудище, длинное и высокое, шумящее и гудящее тысячами веретен, смотрящее сотнями мигающих в сумерки глаз…