Крестьяне-присяжные - [35]

– Вино-то, – опять повторяет рыжебородый шабер. – Верно, папашенька… Я вот тебе, свет ты мой ясный, расскажу про него…

Шабер начинает что-то рассказывать. Бычков смутно слышит или вовсе не слышит.

– Как что скажет – так и будет, потому он умник, всякое слово ихнее понимает, – вслушивается Бычков, как рыжебородый шабер рассказывает пеньковцам. – Вино!.. Нет, папашенька, ты дальше смотри, где евойная власть-то, этого Гарькина… Ты вот что посуди: он у нас над двадцатью селениями, может, владыка, всякий у него в руках, всякий от его ума пропитывается… Вот мы, папашенька, и достаточнее других, а скажем так, что и весь достаток у нас им же держится… Потому: большому кораблю большое и плаванье; большому уму и весло в руку… Ты погодь, папашенька, что я тебе скажу, – убеждал рыжий мужичок. – Вот мы, положим так, в зависимости от него… Так будто, точно, не можем ему перечить… А ты вот спроси его, Архипа Иваныча… Он человек вольный, сам – сила… А спроси его: почему он ему послушен?.. Потому, папашенька, ум! Так ли я говорю? А? Вот он, Архип-то Иваныч, и денежный мужик, и благожелательный, и сколько у него теперь этих несчастненьких привечено, сколько он теперь бедной родни у себя держит, – мужик от всего мира уважаемый, – а спроси его: почему он у Гарькина денно сидит?.. Потому, скажет, умом его не нарадуешься? Всякое дело он тебе знает, всякому делу толк даст… Так ли я говорю? А? Всматривается Бычков в шабра Архипа сквозь красноватый полусвет свечки. Это – широкой кости, железных мускулов человек, гигантского роста; рыжая грива, закинутая на затылок, открывает его высокий лоб. Мощь и сила так и бьют в каждой его мышце. А между тем по лицу этого геркулеса расплывается благодушие, робость, смущение: он весь вечер не знает, куда убрать свою шапку, куда деть свои длинные ноги и руки. Это – гигант-ребенок. Даже глуповатость проглядывала в нем.

– Это точно, – говорит Лука Трофимыч, – не очень похвально это. Их дело, так скажем, дело пропойное, – показывает Лука на «папашеньку».

– А-ах, папашенька!

– Нет, ты погоди; что верно, то верно.

– Н-ну, папаша, – с горечью от такой незаслуженной обиды выговаривает «папашенька».

– А ты, Архип Иваныч, и в самом деле, с чего с ним якшаешься? Чего ему покорствуешь?

– Это Гарькину-то?

– Да.

– Гм… Умен!.. Сила ума! – говорит Архип застенчиво.

– У тебя своего-то нет, что ли?

– Столько нет… У меня ум в тело ушел, в силу, что у быка… А он в ум растет, он не жиреет.

– Так это ты ему и веришь во всем?

– Верю.

– А обманет?

– Он нас не обманет. Мы за него покойны. Я с малых лет с ним братаюсь, он меня не обманывал, учил.

– А что ж сам свое дело не заведешь, чем у него денно торчать?

– Не могу… Пробовал… У него – любо: фабричка это орудует, машины, за всем сам глядит… Все у него колесом. Везде знает… Живой человек! А я не могу, – повторил Архип Иваныч и в смущении почесал свою рыжую гриву.

– Так ли, папашенька? А? – заговорил опять шабер. – Вот он где, корень-то… Дальше его ищи… А то – вино!.. Вон они теперь все с господами собеседуют… Обчество, вишь, какое-то заводят… Барчука одного, слышь, скоро судить, так они вперед уж об этом деле столкуются… А мы что, сидя здесь, узнаем? Много ли? Придем на суд-то: хлоп, хлоп ушами – и все. Обвиним – виноваты и не обвиним – виноваты… Так должны ли мы их слушать?

– А где Недоуздок? – спросил Лука.

– Это ваш-то молодец? С ними! Мысленный мужик. Он до всего допытается… А почет-то им какой!.. Тоже ведь городские-то знают, у кого сила в чем… Вот и почет этой силе, и вера, и правда у нее.

Бычков схватил картуз и быстро вышел в дверь.

– Дорофей!..– крикнул ему вслед Лука Трофимыч. – Убег!.. Двоих теперь нет!.. Смутили!..

– Кто его, папаша, смущал? Что ты?

* * *

Сальная свечка трещит. В избе полумрак. Шабры ушли, потому что после огорчения обстоятельного мужика беседа ни под каким видом не могла вестись благодушно. Лука Трофимыч раздражен: скорбит и читает длинное нравоучение своей артели. Молчаливый Савва Прокофьич усердно слушает, зажмуря глаза. Горшок душеспасительно вздыхает и наконец сообщает:

– Бегуны, слышь, бывают.

– Че-ево? – с ужасом переспрашивает обстоятельный мужик.

– Бегуны-то, недаром, мол.

– Какие бегуны?

– А вот обыкновенные: присяжные бегуны.

– Ну, еще что? Да-альше!

Лука Трофимыч едва сдерживает свою обстоятельную скорбь пред явною необстоятельностью Еремеевой речи.

– То-то, мол, недаром. Своя душа дороже.

– Ну, ну!.. Придумай еще что!

– И убежишь…

– Ну, еще вали! У нас с тобой хватит головы-то!

– И в самом лучшем виде: наденешь валенки да и уйдешь.

– Дурья твоя голова! – крикнул Лука Трофимыч. – Аа-ах! Не согреша согрешишь, прости меня, господи! – одумался он. – Тьфу! Плевать! Бегите! Будет мне больше маяться… Все бегите!

Лука берет полушубок и решительно кидает его в угол нар, под голову.

– Ведь это мы к примеру… Как ежели, значит, к случаю… А то что нам до этих бегунов!.. Пущай бегут, – утешает Еремей.

Лука молчит, лежа на нарах лицом к стене. Это мужикам не нравится и наводит на них разные предчувствия.

– Лука, не дури, – говорят они ему. От Луки ни звука, ни послушания. Еремей думал, думал и… надумал молиться.