Крестьяне-присяжные - [31]

– Это все Гарькин их мутит, – заметил Лука Трофимыч. – Кабы не он, разве бы они полезли?

– И вам бы так нужно. Вы наши судьи, – сказали рабочие. – Лезть незачем, а прятаться по углам тоже не к чему.

– Способнее, – объявил Еремей Горшок.

Подали чай. Земляки повели беседу. Теперь уже рабочие отбирали вести во всех подробностях; пеньковцы обстоятельно им докладывали; выступили на сцену Матрены, Дарьи, Авдотьи, дядья Ферапонты и Наумы, тетки, отцы и матери крестные, пока не перебрана была почти половина деревни. Может быть, от родни дело перешло бы к начальству: старостам, писарям, но вполне «обстоятельному» разговору помешали какой-то приказный и мещанин, усевшиеся за соседним столом с полуштофом водки. Мещанин, должно быть, давно признал в пеньковцах присяжных; он несколько раз негодующе что-то ворчал и порывался встать с места, приходя в сильную ажитацию от разговора, который ведут присяжные.

– С-судьи!.. Ха! – взывал мещанин, с горькою иронией подмигивая приказному.

– Я тебе не раз говорил, – утешал приказный. – Одры! Я с ними принял муку, как старшиной был; благородного судили, чиновника! Пойми: титулярный советник. Ты можешь понять?..

– Да нет… Я вас спрошу, можете ли вы, – вдруг вскакивая и не обращая внимания на приказного, налетает мещанин на пеньковцев, искоса презрительным взглядом окидывая чашки, – можете вы понять, ежели… «адва-акат», «эксперты», «предупреждений совести»… теперича опять «юрист»?

Мужики сердито молчат и, стараясь не смотреть на мещанина, усиленно хлебают с блюдечек чай.

– Калачиков бы, хозяин! – спрашивает один из рабочих.

– «Калачиков бы»! – передразнивает мещанин. – С-судьи!..

– Софрон! Оставь! Плюнь! – говорит приказный.

Мещанин отходит, раздражительно подбирает полы чуйки и садится перед приказным.

– Выпей, – говорит ему приказный, – а потом, если ты хочешь, чтобы я с тобой водку пил, слушай меня. Первое дело – обвинение в мошенничестве. Я говорю: примите вы в резон, что он титулярный, – за что ему чин дан? Кто дал? Вы, говорю, подумайте, умные головы, кто это ему такой чин дал? Разве даром дают чины? Притом же он это сделал при своей бедности; потому он не может, чтоб у титулярного советника дочь полы мыла, а на фортепианах первая игральщица! При его превосходительстве, в личном присутствии, в дворянском собрании на благородных концертах играла. Так вы, умные головы, из деревень-то повылезши, эти дела перекрестившись обсуждайте, поопасливее… А они что?

– Что? – переспрашивает мещанин, снова начиная волноваться.

– Одры! Вот что!.. Два часа битых… из сил выбился… пот прошиб… Бился, бился – ничего не поделаешь… Ну, думаю, пускай! Так – так-так… Согласен, говорю, я с вами… Взял и подмахнул этот самый вердикт… Вышел, читаю: «Нет, не виновен»… А они подумали, подумали да как бухнут: «Мы, – говорят, – так несогласны были…» Всех и вернули опять, нового старшину выбрали… Н-да, вот они какие!.. Ты вон послушай, что они говорят: Матрешки да Дуньки – это они знают хорошо… Это им по губе… А ведь у нас здесь «цивилизация». Понимаешь, Софроша?

Но мещанин опять не вытерпливает.

– Вы откуда будете? – грозно спрашивает он пеньковцев, наморщивая брови.

– Мы-то?.. Мы из-под Горок.

– Горские! Так и есть, слава известная!.. Не вы ли двух крестьян с козой при царе Горохе судили?

Некоторые из гостей начинают прислушиваться.

– Нет, крестьян не судили.

– Не судили? Кто же их судил? Вы судьи-то!

– Кажись, тебе, слободская кость, лучше знать про козу-то, – сказали рабочие.

– Чего?

– Лучше тебе про козу-то знать. Коза – мещанину сноха. Кого хочешь спроси!

В публике хохот.

– Калашники! – ругается сконфуженный мещанин.

– Ну-ну!..– вступились рабочие. – Али нас не узнал?.. Мы ведь, брат, не деревенские…

– А слышали, братцы, что приказный про господ-то рассказывал? – сказал Еремей Горшок.

– Слышали, а что?

– То-то, мол… Это он верно. Мы вот тоже опасаемся. Слышь, придется скоро барчука судить, двуженца.

– Так что ж?

– То-то опасно. Бог их знает: ихняя душа нам потемки. Проштрафиться недолго.

– Это так, – подтвердили фабричные. – Вот мы вспомнили: было здесь такое дело, было. Рассказывали тогда по городу: из-за этого самого один присяжный мужичок в бега ушел.

– В бега? – переспросили присяжные.

– Совсем убег… Поискали, поискали – так и бросили.

– Что ж это с ним?

– А так: веры в себя решился… Очень уж мужичок-то был смирный да богу крепкий.

– О господи! – вздохнул Еремей Горшок. – Вот какие дела. Да бывает временем таково тяжело, что точно себя решишься.

В это время пеньковцев заметили с «чистой половины».

– А!.. Еще присяжные!.. Нужно представить! Нельзя! – кричал «градский представитель», имевший особенную страсть к представительству и всякого рода представлениям, толстенький, коротенький человек с розовыми, раздувшимися щеками, среди которых пропадал маленький нос пуговкой; он был в коротком узком пиджачке, который словно впивался в его рыхлое тело. – Нельзя! – кричал он. – Петя!.. Саша!.. Господа присяжные, вот рекомендую: местные адвокаты… Кандидаты прав, – рекомендовал он пеньковцам, показывая на двух братцев-адвокатов, в бархатных визитках, пивших у буфета на брудершафт, – вот-с они, петушки… Защитники наших интересов… Вот-с каких жеребцов вырастили… Все на городском фураже-с воспитывали! Еще по тридцати лет нет, а уж животики округляют… Ха-ха! Вот они какие нынче, нашито ученые, не чета прежним, что сухопарыми цаплями ходили! А что касательно пушку, так вон, посмотрите-ка, какие вяточки у ворот стоят! Послужи нам – мы наградим!