Крестоносец - [121]
— Да, вроде бы господин граф говорил что-то такое, но вроде бы нигде такое задокументировано не было.
— Эх, жаль, уплывают тридцать безантов! Впрочем, — я пристально взглянул в глаза ландфогту, — мессер Трулль, я надеюсь, этот Репейник и его схваченные сообщники никуда не уплывут от виселицы? Как и те, кто успел сбежать? А то не хочется мне огорчать графа фон Саарбрюккен, с которым я непременно встречусь по пути в Святую землю, рассказами о разгуле преступности в его владениях, и о безнаказанности злодеев.
Ух, как ландфогт на меня зыркнул! Но сразу сменил выражение лица на почтительное, наклонив голову.
— Не беспокойтесь, герр дэ Лонэ. Завтра же все уцелевшие негодяи будут схвачены, а послезавтра вся шайка, во главе с Репейником, будет болтаться на виселице. Я давно за ними охотился, и рад что теперь удастся искоренить это зло!
Ну всё, теперь Репейника и его шайку можно считать покойниками. После моих намёков Трулль кровно заинтересован в том, чтобы Репейник сотоварищи никогда и ничего не рассказали ни графу и никому другому о своих тайных и небескорыстных отношениях с ландфогтом, стражниками и судьями штадтгерихта. Так что, после завтра Репейник и оставшаяся часть его банды повиснут «высоко и сразу», как сейчас говорят, и отправятся на небеса. Впрочем, с их грехами райские кущи им точно не светят, а вот в альтернативном месте наверно уже разогревают сковородки….
Интересно, Пфефферкорн отмажется? Скорее всего. Доказательств-то против него не будет, кроме слов Репейника. Сколько Трулль слупит с ростовщика за то, чтобы тот остался в стороне? Те же пять безантов, заплаченные Пфефферкорном Репейнику за нас, или все тридцать (правда, не сребреников), как награда за Репейника, наверняка уже положенная ландфогтом в карман. Это не считая денег и ценностей в бандитских ухоронках, местонахождение которых подручные Трулля наверняка выпытают у преступников, и львиная доля которых попадёт в его лапки. Похоже, он компенсирует себе все потери от будущего штрафа церковному суду за неуважение к папской булле, может и в плюсе останется.
Судя по прояснившемуся лицу ландфогта, ему в голову пришли схожие мысли. Всё же дураков на такие должности ставят редко. Наверное, уже сочиняет письмо графу Симону о своих успехах в борьбе с преступностью и о поимке неуловимого Репейника и его шайки. Исключительно трудами и проницательностью ландфогта Трулля и руками его стражников. Какай Симон де Лонэ? Какой Роланд дю Шатле? Не, не слыхали. Будет смешно, если Трулль за это получит вожделенный герб. Про награждение непричастных ведь не XX веке придумали. Хотя, наказывать после завтра будут отнюдь не невиновных. И этого довольно.
Ну а нас с Роландом и близнецами позвали наконец-то мыться к установленной на другой стороне двора бадье с тёплой водой, а то до этого только ополоснули наскоро лицо и руки.
Пока мылись — прибежали Карл Комо́ с женой и старшими детьми, за которыми сбегал младший сын трактирщика. Охи, ахи (это со стороны Гертруды, мол, в поход выйти не успели, а уже едва не погибли), сдержанная похвала отца, зависть младших братьев… Эрих с Ульрихом чувствовали себя настоящими героями, ну так они таковыми и были. Если бы не помощь близнецов — вряд ли мы с Роландом встретили этот рассвет.
После помывки я вновь наложил мазь на раны. Одежду, где можно было, жена и дочери трактирщика застирали от крови, а что-то пришлось выбросить. Главное, что кольчуга и оружие были в порядке, мы их, отмыв от крови, смазали маслом, дабы предотвратить появление ржавчины.
Перед тем, как отправиться на боковую — вечер и ночка выдались для всех нас нелёгкими, так что глаза у всех слипались — я попросил Магду нашить на рубахи всех четверых карманы, по две штуки по бокам. И чтобы сверху за неимением молнии они просто стягивались кожаным шнурком. Сунул ей пяток денье, девица с радостью согласилась всё сделать в лучшем виде. После чего наконец-то присоединился к товарищам, которые уже сопели на своих тюфяках.
Константинополь, 18 августа 1147 года от Рождества Христова
Северный ветер лениво шевелил волны Золотого Рога и навевал приятную прохладу на разогретые за день камни Влахернского дворца. Солнце уже начало клониться к закату, но до наступления сумерек оставалось ещё немало времени и ничто не мешало разглядывать город, залив со снующими по нему кораблями и лодками, древнюю Стену Феодосия, насчитывающую уже 700 лет, и 400 лет назад укреплённую после землетрясения. Впрочем, люди, находившиеся на балконе личных покоев Василевса[43], не обращали внимания на давно привычные виды, может быть лишь немного радуясь, что ветер уносит в сторону от дворца городские запахи, весьма далёкие от благоухания. Сейчас их волновали совсем другие вещи.
Людей этих было двое. Один, сидевший в кресле из палисандра и эбена, привезённых из глубин Африки, и облачённый в пурпурные одежды, был высоким, худощавым мужчиной лет под тридцать, со смугловатой кожей, тонкими чертами лица, большими серыми глазами, русоволосым, как весь его род, с такого же цвета усами и коротко стриженой бородой. Любой обитатель дворца, да, пожалуй, и всей столицы, сразу узнал бы в нём императора Мануила Комнина, первого этого имени, уже четыре года занимающего престол Империи Ромеев.
