«Крестоносцы» войны - [9]

Он повел их в мастерскую по коридору, где пахло жареной рыбой и сидром. Глоден вставил в глаз увеличительное стекло, открыл часы Карен и погрузился в изучение механизма. — Вы купались с ними?

Карен засмеялась:

— Пришлось, месье Глоден. Что-то попало в пароход, на котором я ехала.

Глоден сдвинул стекло на лоб. Казалось, у него вырос рог, и он стал похож на сатира.

— Ваше счастье, мадемуазель, что пострадали только часы. Их-то я могу починить в три дня. — Вдруг он засуетился. — Вы ведь посидите у нас, правда? Такая молоденькая американка, и приехала сюда, рискуя жизнью! Жена сейчас принесет из погреба красного вина, хорошего! Я всегда говорил ей, что это вино надо приберечь для какого-нибудь случая…

Иетс посмотрел на свои часы. Вдруг он почувствовал, что кто-то трется о его ноги. Нагнувшись, он увидел маленькую девочку. Она попятилась и от смущения стала теребить подол своего платьица. Ножки у нее были худенькие, как спички.

Глоден вышел из-за прилавка и взял ребенка на руки.

— Это наша младшенькая. А старший — мальчик. Он болен. Но он сейчас встанет.

— Не надо, — сказал Иетс. — Мы скоро уедем.

— Ничего, ничего, вы посидите! — уговаривал Глоден.

— Полчаса, — со вздохом покорился Иетс. — Больше никак нельзя. Нам нужно вернуться засветло.

Глоден повел посетителей в комнату, по-видимому, служившую гостиной. Он усадил их вокруг шаткого овального стола, а сморщенная хозяйка принесла вино и стаканы. Потом высокая угловатая женщина с усиками, одетая в брюки и обтрепанный свитер, вошла в комнату, поддерживая очень бледного мальчика, ковылявшего на самодельных костылях.

— Это мадемуазель Годфруа, наша учительница, — представил Глоден. — Она теперь живет у нас. — Потом он показал на мальчика и с гордостью добавил: — Мой сын Пьер — его ранило, когда немцы уходили.

— Как это случилось? — спросила Карен.

Учительница усадила мальчика в кресло.

— Мы все стояли на крыше, — сказал он, улыбнувшись Карен, — моя сестренка, папа с мамой, соседи. Мы слышали, как стреляли возле церкви. Потом стрельба прекратилась. На улицах собрались немцы. Они ужасно спешили. Побросали почти все, что у них было. Когда они нас увидели, их офицер что-то сказал. Немцы стали стрелять в нас. А потом повернулись и побежали. То есть папа и мама говорят, что они побежали. Я-то их не видел, я видел только темно-зеленый туман перед глазами. Правда, правда — темно-зеленый. Уж не знаю, почему.

Мадемуазель Годфруа ласково потрепала мальчика по руке и сказала:

— Я могу понять, почему немцы стреляли в нас, но это неразумно.

Точно в подтверждение ее слов часовщик добавил:

— Дом мадемуазель Годфруа сгорел во время налета американских бомбардировщиков. Все ее вещи погибли.

Иетс неуверенно покосился на учительницу.

— Конечно, это неразумно, — сказал он. — А что в войне разумно?

Лицо учительницы было сурово и замкнуто. Иетс почувствовал, что его слова, сказанные с наилучшими намерениями, не понравились француженке. Он попытался представить себе, каково бы ему было, если бы маленький домик в Колтере, который они с Рут купили в рассрочку — и еще не оплатили полностью, — разбомбили, и все бы сгорело — его книги, письменный стол, все…

— Ваш дом разрушили мы, это тоже было неразумно, — начал он примирительным тоном.

Учительница в упор смотрела на него. Карен тоже выжидательно повернулась в его сторону.

— Вы хотите сказать, — заговорила мадемуазель Годфруа, — что я приветствую вас и все мы приветствуем вас потому, что теперь вы здесь и у вас пушки?

— Нет, — смущенно ответил Иетс. Он вовсе не хотел заходить так далеко.

— Верно, что французы любят свой домашний очаг и свое добро, — продолжала учительница слегка торжественным тоном, — любят, быть может, сильнее, чем другие народы. Но знайте, что стоило лишиться крова, вещей, одежды, всего, что хранило память о минувших днях целой жизни, ради того, чтобы увидеть, как боши бегут.

— Браво! — сказала Карен.

Иетс молча прихлебывал вино. Он ведь только хотел рассуждать трезво, трезво докопаться до сути дела; а француженка, видимо, именно за это укоряла его.

— Поймите меня! — сказала она. — Немцы были так сильны, и они так долго распоряжались здесь, что мы счет годам потеряли. Мы уже почти примирились с мыслью, что это на веки вечные, что этих людей нельзя обратить в бегство. А потом они все-таки побежали.

— Это вы, американцы, заставили их уйти, — из вежливости сказал хозяин.

Рука учительницы описала в воздухе небольшой круг.

— Это восстановило те жизненные правила, которым нас учили когда-то и которым я сама учу детей.

Иетс понимал, чем было бегство немцев для жителей Изиньи. Будь он одним из них, он, может быть, испытывал бы то же, что и они. Но в том-то и дело, что он не житель Изиньи. Он, словно врач, который, притронувшись к пылающему лбу больного, чувствует чужой жар, но сам не страдает от него.

Он молча протянул маленькой дочке часовщика кусок шоколада. Ответа для мадемуазель Годфруа он так и не придумал.

В Шато Валер они приехали на закате. Машина остановилась у главных ворот: два каменных столба, сложенных несколько веков назад на опушке леса, где дорога выбегала из чащи. За лужайкой и рвом на оранжево-багровом небе чернели башни, трубы и островерхие крыши замка.