«Крестоносцы» войны - [207]

Марианна отметила произведенное впечатление и осталась довольна. Абрамеску с полуоткрытым ртом, словно застывшим в беззвучном свисте, не отрываясь, смотрел на ее пухлые губы и круглый подбородок.

Этот костюм и стоптанные коричневые туфли составляли весь капитал Марианны. Она сколотила его за время своего пребывания в «Преисподней»; помог ей в этом бывший сутенер Бальдуин, в вознаграждение за кое-какие оказанные услуги преподнесший ей краденый радиоприемник. Марианна тут же обратилась к черному рынку и в результате долгих и сложных коммерческих операций обменяла приемник на свой теперешний наряд. Выражение лица Абрамеску подтвердило ей, что игра стоила свеч. Очевидно, сейчас должно было последовать со стороны маленького капрала недвусмысленное предложение — и Марианна уже готовилась дипломатически отклонить его: не для того потрачено столько усилий, чтобы поймать какого-то коротышку, дежурящего в чужой приемной. Впрочем, ей не пришлось изощряться в дипломатических уловках, так как Абрамеску вовремя вспомнились хорошенькие соблазнительницы с плакатов санитарной службы, предупреждавших об опасности венерических заболеваний.

И Марианна во всеоружии, включая газетную вырезку о семействе Зекендорф и мюнхенском студенческом протесте, предстала перед Иетсом.

— Ого! — сказал Иетс. — Я не знал, что в Креммене водятся такие.

Она пленительно улыбнулась.

— Сказать вам правду, лейтенант, то, что на мне надето, — это единственное, что у меня есть. Кроме того, я не из Креммена. Я из Мюнхена.

В кокетливом замешательстве она протянула ему листок бумаги.

Он прочел отпечатанный на ротаторе текст свидетельства об освобождении из концлагеря Бухенвальд за подписью лейтенанта Фаркуарта и с ее именем, проставленным чернилами: Марианна Зекендорф.

Он поднял голову:

— Позвольте, если вы из Мюнхена, что же вы делаете здесь, в Креммене?

Вопрос звучал не слишком поощрительно; но ей почудилось в его взгляде нечто противоречившее его тону.

— Ach, Gott! — вздохнула она. — Вы, американцы, привыкли не считаться ни с кем и ни с чем. Я шла по дороге, а мимо ехал американский грузовик. Я крикнула солдату который сидел за рулем: «Мюнхен!» Он ответил: «О'кей». Я села, мы ехали всю ночь, а наутро оказались в Креммене. И тут он мне говорит: «Ну, детка, слезай, приехали. Raüs!»

Иетс не стал расспрашивать о подробностях этого ночного путешествия. Их нетрудно было вообразить.

— А теперь, фрейлейн Зекендорф, вы хотели бы вернуться в Мюнхен?

Она, пригорюнившись, махнула рукой:

— Мне все равно, где быть. У меня в Мюнхене никого не осталось, ни родных, ни друзей. — Она почувствовала, что вступает на зыбкую почву. Глаза ее чуть-чуть скосились. — Если можно, я предпочла бы остаться в Креммене. Здесь…

Она вытащила свою вырезку и робко протянула ее Иетсу.

Иетс глянул и пригласил ее сесть.

— Вы что же, родственница профессору Зекендорфу?

— Он мой дядя.

— Вы были у него в больнице? Как его здоровье?

— Я пыталась пройти, — сказала она грустно. — Но меня не пустили. Не полагается. Теперь, знаете, везде так строго. — И она снова улыбнулась, давая понять Иетсу, что его-то она не считает таким уж беспощадно строгим.

— Я, пожалуй, мог бы вам устроить пропуск.

Она пробормотала какие-то вежливые слова. У нее не было ни малейшего желания встречаться со стариком. Ее невинная маленькая ложь не должна выйти наружу, пока она не устроит достаточно прочно свои дела.

— Напомните мне перед уходом, чтобы я дал вам письмо к доктору Гроссу, — сказал Иетс. Потом он отодвинул в сторону лежавшие перед ним бумаги и откинулся на спинку кресла. — А теперь расскажите о себе. — В конце концов, если в этом унылом городе, среди этой унылой работы залетело к нему что-то, радующее взгляд, не грех и позволить себе отдохнуть немного.

— Что ж рассказывать? После мюнхенской истории фамилию Зекендорф стало опасно носить… Я-то сама не училась в университете. Не люблю книг. Сотню страниц еще прочту, а дальше мне уже скучно. В нашей семье не все ученые.

Иетс усмехнулся.

— Но я знала, чем занимаются Ганс и Клара Зекендорф. Они меня сначала не подпускали, боялись за меня, предвидя, чем все это может кончиться. Но я упряма, особенно там, где я считаю, что дело правое. И в конце концов мне тоже дали распространять листовки.

— Вы смелая девушка, — сказал Иетс.

У нее заблестели глаза.

— Я оказалась осторожнее их. Когда меня взяли, при мне ничего предосудительного не было.

Иетс внимательно рассматривал ее. Он не мог прийти ни к какому выводу. Все вязалось одно с другим, пока она не заявила, что участвовала в распространении этой студенческой листовки.

— При каких обстоятельствах вас арестовали?

— Меня арестовали не из-за листовок, — кокетливо прихвастнула она. — И не вместе с кем-либо из замешанных в этом деле. Но просто они уже преследовали всю семью. Вы ведь знаете, что сделали с дядей?

— Знаю. А что же сделали с вами?

— Об этом мне не хочется говорить.

— Меня вы можете не стесняться, — сказал он. — Я видел концлагерь «Паула», когда туда вступили наши войска.

Марианна мысленно оценивала этого американца. Она пришла сюда просто потому, что газетная вырезка естественно навела ее на мысль о редакции газеты. Она не ожидала, что ей так скоро придется подвергнуться испытанию в затеянной ею игре; но в конце концов рано или поздно это должно было произойти; и если сейчас она успешно пройдет испытание, дело будет сделано, раз и навсегда. Если б только он не был такой рыбой. Она рассчитывала, что действие ее чар покроет кое-какие несообразности в ее рассказе. Сколько американских солдат на ее глазах с молниеносной быстротой переходили от стадии покрикивания: «Эй, фрейлейн, идите сюда!» — к стадии покорнейшего подчинения всем капризам фрейлейн! На этой мужской наивности строился весь ее расчет. Но мужчина, сидевший сейчас напротив нее, не был наивен.