«Крестоносцы» войны - [206]

Серое лицо Лемлейна посерело еще больше; он встал и нерешительно отодвинул от себя лежавшие перед ним бумаги.

— Сэр, — начал он, — вы для нас не только прославленный полководец — германская история знала немало таких полководцев, и потому мы умеем отличать их при встрече; и не только человек, в чьих руках находится наша жизнь и на чье великодушие мы твердо уповаем; вы для нас прежде всего — учитель.

— Вон куда повернул! — услышал Иетс слова генерала, обращенные к Карен; впрочем, видно было, что он ничего не имеет против такого поворота.

— А нам есть чему учиться, — торжественно продолжал Лемлейн. — Глядя на развалины нашего любимого города, мы каждый день, каждый час говорим себе, что где-то нами была допущена трагическая ошибка…

— Еще бы! — прогудел Фарриш.

— Простите?… О, да. И мы вам бесконечно признательны, сэр, за то, что вы взяли на себя миссию помочь нам в преодолении этой ошибки. Поверьте, что и мы хотели бы вновь сделаться свидетелями процветания данного района.

И мы хотели бы, чтобы он стал самым лучшим, самым прекрасным и передовым районом во всей Германии. И, как ни велика разруха, средства к достижению этой цели в наших руках. Я имею в виду не только работу трамвая — с этим, сэр, мы можем справиться в самое короткое время, — и не только состояние дорог, несомненно, являющееся весьма существенным обстоятельством для вашей армии; я имею в виду мощный промышленный потенциал области, который сейчас заморожен, но в наших силах оживить его. Я предвижу день, когда по восстановленным железнодорожным путям вновь пойдут составы с продукцией кремменских заводов — кремменская сталь, кремменские станки, кремменский уголь; а навстречу потянется продовольствие и другие жизненно необходимые товары, потому что оживет торговля, связывающая наш район со всей остальной Германией, мало того — со всем просвещенным миром. И позвольте мне сказать вам, что в этот счастливый день не только я лично, но и все население Креммена обратит свои благодарные взоры на того, чья чуткость, великодушие и воля к сотрудничеству сделали все это возможным.

Лемлейн перевел дух, не спуская своего серого, тусклого взгляда с генерала. Тень недоверия, смущавшая Фарриша вначале, теперь рассеялась, и он думал о том, что неплохо бы услышать когда-нибудь от своих соотечественников хотя бы десятую часть таких похвал. В конце концов, что такого он сделал для этих фрицев? Запугал их, и только.

— Да, мы должны изгнать из своей среды преступников, ввергнувших нас в пучину бедствий, — заливался Лемлейн. — Я приветствую денацификацию! Но нужно действовать с осторожностью. Я вправе так рассуждать, потому что я никогда не был членом партии нацистов.

Слово «нацистов» Лемлейн произнес с таким презрением, что казалось, он его выплюнул.

— Да, не был, и немало страдал за это. Но будем ли мы судить человека по его ярлыку или по делам его? Пусть несет кару за свою слабость, это справедливо, но пусть трудится, помогая восстанавливать то, что было разрушено из-за этой слабости! Мы не можем пустить городской трамвай без квалифицированных кадров трамвайщиков.

Мы не можем и помышлять о введении в строй ринтеленовских заводов без опытных, способных администраторов! Впрочем, вопрос будете решать вы, сэр, а у вас достаточно мудрости, чтобы правильно оценить значение любого из нас, руководствуясь интересами города, которые, несомненно, дороги вашему сердцу. Мы заранее убеждены в справедливости ваших решений.

Фарриш и сам был в этом убежден. От Иетса не укрылось, что великий муж растроган, умилен и склонен к снисходительности и всепрощению. Иетс даже почувствовал к нему некоторое сострадание; Лемлейн ловко укатал генерала. А Уиллоуби даже не думал прийти к нему на помощь; Уиллоуби смаковал собственные заслуги в деле приручения немецких тюленей.

Фарриш сказал:

— Мэр Лемлейн, я повторю вам слова нашего главнокомандующего, генерала Эйзенхауэра: «Мы пришли сюда как завоеватели, но не как угнетатели». Так оно и есть. Прошу вас непосредственно обращаться ко мне при всех недоразумениях, которых не сможет уладить подполковник Уиллоуби. Я умею отличать порядочных людей. У нас в Америке две партии, но я никогда не спрашиваю у своего подчиненного, кто он — демократ или республиканец. Для меня человек прежде всего человек, а потом уже все остальное. Ясно? Вопросов нет?

У Иетса нашлись бы кое-какие вопросы. Но он не стал бы их задавать, даже если бы Фарриш, довольный собой и своими успехами за день, не покинул в это время конференц-зал: в мире Фарриша логике не было места. Генерал парил на некоем воздушном пьедестале.

Иетсу не удалось даже поделиться своими мыслями с Карен, потому что Уиллоуби завладел ею и объяснял, что все немцы — отчаянные пройдохи, но это не страшно, нужно только уметь с ними обращаться.

Абрамеску никогда не был знатоком женщин. Подход у него к ним был практический; родную мать он особенно нежно любил в те дни, когда она его вкуснее кормила. Но даже он не остался вполне равнодушным к чарам Марианны Зекендорф. Она явилась к нему, одетая в простенький костюм, притом сильно поношенный, что не укрылось даже от Абрамеску; но и этот убогий наряд выгодно подчеркивал линии ее плеч и стройных бедер.