Крестики-нолики - [11]

— Немцы страшные?

— Первые — так не очень чтоб. Хохотальные больше. Они в сумерках пришли. Меня уж на печку загнали. А спозаранку я их у сарая тетки Матрены углядела. Громкие. Из курятника повыбегали. Гомонят. В касках яйца несут… Зубы белые скалят, хохочут все. Глядь, яйца о гвоздики на плетне протыкать стали да и пить. Выпьют и на плетень вешают. На гвоздики. Каждый по десятку небось, а то и боле высосал. На шею лук нахомутили. Сизый. Крутой… Яиц напились, на гормошках губных заиграли.

— И не убили никого? — не выдержал напряжения Иг.

— Вроде тогда нет. Первые они были в Зиморях. Проходящие. Может, я и путаю чего. Хотя четыре мне исполнилось уже…

— Что такое Зимори? — вырвалось у Шашапала.

— Деревня Псковской области. В Зимори мать меня привезла, а сама уехала. И война. В июле уж немец пришел… А кругом трав, цветов всяких. Малиновых, желтых. Ромашки — не меньше блюдца. Из огорода выйдешь, нырнешь в гущу. А гуща медом пахнет. Полянка там была, за огородом Матрениным. Кругом ельник. А посередь — березка. Полянка невелика сама. А все на ней есть. И щавель, и земляника. Цветов — душе вдосталь. В прятки мы там играли. Уговор — хорониться можно до елок и плетня. Березка — выручалка. Немного отбежишь и хоть в рост стой. Тебя уже нет. Трава такая. А если присела, век не найти.

Ничего она не раскрашивала. Говорила ровно, плавно.

Запахи, цвета, голоса и переливы щедрого изначалья лета то накрывали с головой, вольготно, плавно несли на крылах своих, то возникали в двух шагах, ослепив вспышкой-зарницей дивного видения.

Муаровыми лапами добродушно обнимали, обласкивали голубые до васильковой синевы ели-великанши. Сманивали к заповедным тайнам, укрывшимся в лесных чащобах, за причудливой вязью соболиных мхов, глянцевой магией брусничного листа, прохладной завесой дымчатых лишайников.

По опушкам, выпрыгнув из подлеска, мимо распушившихся елочек-малолеток, сбегали к полям тугой, затяжелевшей ржи умытые росами лукавые крепкоголовые колосовики.

В поздних багряных закатах над топкими изумрудными луговинами, забитыми головастыми лютиками, не спеша пролетали розовые аисты. Уносили с собой неразгаданные долгоклювые секреты.

А сколько вкуснейших запахов гнездилось в нехитрой деревенской столярке, где невесомые сугробы оранжевых опилок и шелковых стружек были самыми желанными сокровищами.

Внезапно каждый из четырех зависал над шаткими перильцами березового мостика, перекинутого через юркую речку с утягивающими омутами. Замирал, узрев затаившегося в струящихся водорослях, за деревянным быком, лупоглазого пятнистого щуренка, что поджидал пугливых пескарей.

Вольно, не торопясь, спускались с холмов могучие сосны, посверкивая золотисто-розовыми стволами. Перешучивались на ветру, ласкаясь роскошными кудрями сизо-лиловых шапок. А у жилистых корневищ их выглядывала из-под гофрированных трилистников душистая чаровница земляника.

На заливных радужных лугах, над волнами ромашек и полевого хрупкого горошка, изящных гвоздик и пышного клевера, головастых колокольчиков, львиного зева выше всех вздымалась медовая сурепка, самая духовитая и озорная.

Проносились над деревней короткие обильные ливни. Под глыбами наползавших туч замирали на затененных полянах белоснежные лошади. Уносились, исчезали с первыми хлесткими каплями. А когда лучи нетерпеливого солнца прорывались наконец сквозь свинцовые завесы иссякающего дождя, лошади вновь возникали. Успокоенные, неспешные. Только через последние голубые капли виделись они уже бирюзовыми и фиолетовыми.

* * *

Утром все четверо снова сидели в отсеке у Елены. Ник перетягивал изоляционной лентой костыль Сергея.

В опустевших ящиках высоченного секретера, на который в первый день знакомства никто из мальчишек не обратил внимания, хранились «другие места» мытарств светлоголовой Елены. В двух пустых аквариумах, в картонках из-под дамских шляп и туфель. Здесь же, в старомодных шкатулках и коробочках, копились разноцветные обрезки лоскутиков, пакетики с бисером и засушенными почками, обломки фарфоровых статуэток и цветные осколки стекляшек, шпулька от швейной машинки, глаза, уши, лапки и ножки каких-то кукольных зверушек, несколько желудей, сосновая кора, пустые флакончики и голые катушки, полузасохшие краски, огрызки карандашей, нанизанные на леску всевозможные пуговицы и косточки — «все, что пригодиться может».

— …из чего боты сделать для Дамы в черной шляпе, никак придумать не могу, — сетовала Елена. — Я не знала, что боты бывают. Пока на Даме в черной шляпе не увидела. Вот удивилась… Через сколько времени на женщинах боты углядела. Однако те не сравнить… Принцессные. Пряжки позолоченные.

В пустых, отдаренных ей Вероникой Галактионовной аквариумах девчонка разместила две деревни.

В большом, высоком, встали веселые, живые Зимори.

Спаленная деревня уместилась в тусклом маленьком аквариуме с частыми трещинами. Пять черных печек из спичечных коробков с прилепленными глиняными трубами и жутковатые дыры, придуманные из чернильниц-непроливашек, как входы в землянки, — вот и вся деревня, «которая уже после стала».

— …они и сюда приходят, когда я эту деревню вынимаю, — словно сама с собой что-то уточнив, начинала сбивчую исповедь Елена. — Но чаще на кладбище собираются. Все ж кладбище богаче куда. И бабушка Мария приходит. И мать Беата. Партизан в кудлатой шапке, которого сердитым застрелили. Там, где они теперь, скучно небось. Дама в черной шляпе тоже заглядывала. Подружка моя Катя из барака на торфе. Но зимой чаще сходились. Там сумерки длинные. Они сумерки любят… Я поначалу не шибко говорю. Чтоб пообвыкали. Те, которые живые и всякие путники, ближе подсаживаются. Говорить, чтоб сами, так нет. Но слушают охотно. Кивают, когда интересно или за душу берет. Бывает, и песни им пою. Тихие.