Крест. Иван II Красный. Том 2 - [100]

Но он ничего у неё не просил, не требовал, всё сама отдала. А может, ещё что у них на уме? Известно, у вдов обычай не девичий...

Что у жены на уме, угадать нетрудно. Вот уже и начала:

   — Какой толк в красоте телесной? Батюшка Акинф говорит, что она лишь тень того, чем человек является. Духовная красота, говорит батюшка, должна главенствовать, а плоть — ничто.

— Э-э, не скажи, — полоснула по Ивану узкими зелёными глазами Мария тверская. — Тебе, можа, духовные прелести надобны, а кое-кому плоть соромная.

   — Да уж кому это, не знай прямо? — У Марьи, вдовы Андрея, глазки маленьки, глубоко утоплены, но острые, зоркие. — Рази какой нито волочайке упьянчивой?..

Шура при этом поглядела на мужа глазами неподвижно-тёмными, но ничего не сказала.

Мария Александровна подождала, пока кравчие закончат перемену блюд.

   — Зачем надобна волочайка, если жена покорлива, добра, тиха да красовита?

«Это надо же! — подумал Иван. — Они уже заодно!)»

Шура снова положила на мужа тяжёлый взгляд.

   — Поди знай!

Ивану расхотелось есть. Поковырял говяжий студень, оторвал от жареной тетёрки лапку, обсосал косточку и отодвинул птицу. К редьке не притронулся, селёдку, недавно привезённую купцами из Новгорода, лишь понюхал.

   — Эх и разборчив-привередлив Иван Иванович наш Красный! И не угодишь на него! — Голос у Марии тверской тихий, бархатный, вкрадчивый.

А Шура так просто адом дохнула:

   — Матушка Ульяна, ты ожерелье-то золотое, подарок Ивана Даниловича, нашла ли?

Ульяна слишком хорошо поняла изнанку такого вопроса, но, не желая разжигать разговор, постно и притворно пропела:

   — Да уж что поминать об том...

Марья же тверская кошкой промяукала:

   — Хорошо ли искала-то?

   — Знать бы, где искать, — вставила другая Марья. — Там ли искала, где надо?

   — Только что в норы мышины не заглядывала.

   — Мыши-то больше в подвалах заключаются, тамо и поищем, — с большой злобой произнесла Шура.

В жопу я его засунул, хотел сказать Иван, но остерёгся, покосился на сыновей. Младший беспечно расковыривал сладкий пирог, но Митя сидел напряжённо. Всё понимает... Поймав отцовский взгляд, он громко, даже преувеличенно громко спросил:

   — Ты ведь обещался после Духова дня взять меня на ловитву в Рузу? Где рыба-кит живёт.

Иван обрадовался:

   — Как не взять? Нынче же и едем, я как раз собирался.

Шура растерянно спросила:

   — В Рузу? Какую Рузу? Никуда ты не собирался...

   — Да уж всё готово, и бояре ждут, — быстро сказал Иван, не чая, как вырваться с этого обеда. — Иди, Митя, к дядьке, пусть тебя собирает.

   — А я? Я тоже хочу! — заканючил младший. — Мамка, ты пошто молчишь?

   — Что? — очнулась Шура.

   — Пусть и меня возьмут! Скажи им!

   — Ты мал ещё.

В ответ раздался такой рёв, что обед закончился сам собой.

2

Рыба-кит — это всего лишь живущая в озере Тростенском щука, называемая так из уважения к её величине. Считали, что в ней никак не менее ста фунтов, а от хвоста до носа десять, а то и поболе пядей. Точно измерить не удалось, рыбина порвала невод и ушла. Случилось это лет десять назад, но дядька Иван Михайлович, который был свидетелем происшествия, утверждал, что щуки живут даже дольше, чем люди, и, стало быть, та великанша ещё жива, да, наверное, и подросла за это время. Митя дрожал от нетерпения и опасался, как бы кто не опередил их, но Иван Михайлович заверил его, что такую щуку никто промышлять не станет. Молодые бояре Данила Бяконтов, Фёдор Кошка и Семён Жеребец, которых Иван Иванович позвал с собой на ловитву, тоже в один голос доказывали, что рузенским мужикам щука та ни к чему, мясо у неё к старости жёсткое да вдобавок тиной и водорослями воняет. Но Митя всё равно спешил и волновался. Успокоился лишь в Рузе уже, когда управляющий Кузьма Данилович Хмель сказал:

   — Ждё-ёт! Заждалась вас рыба-кит. Недавно видал я её.

   — А жерлицы, о коих мы с тобой говорили, изготовил? — спросил Иван Иванович.

   — Беспременно! Уже коий год лежат на подоловке у меня.

Жерлицами они называли деревянные рогульки, на которых намотана длинная леса из ссученной бечёвки.

   — Не порвутся?

   — Ни Боже мой! — заверил Хмель. — Дублены в ивовой коре, промаслены и просмолены.

   — Не знай, не знай... — сомневался Иван Иванович. — Вот если боярин Семён, сын Андреев, не порвёт, тогда поверю.

Семён Жеребец был здоров в отца своего Андрея Ивановича Кобылу, но и у него не хватило сил порвать гибкую и неподатливую бечёвку.

   — А ну как откусит? — выражал шаткое сомнение Иван Иванович. — У неё ведь зубищи-то не как у тебя.

   — Не-е, княже... Уда кованая о трёх жалах не прямо за леску вяжется. Поводок из кольчужного железа — не токмо мне, старику, но и ей, бандитке, не по зубам.

Митя с благоговением слушал разговор отца с Хмелем, понимая и веря, что предстоит настоящая, мужская ловитва — это не пескарей тягать на Неглинке.

А молодые бояре как-то несерьёзно относились: переглядывались, ухмылялись в свои жиденькие усы. Но они собирались на другое озеро — Глубокое, где у Хмеля есть тоня. На ней они будут корегодить всяческую мелочь — судаков, головлей, лещей — таким же неводом, какой десять лет назад порвала рыба-кит. На берегу Глубокого будет рыбацкое становище с ухой да ночлегом. Проехать туда можно хоть верхом, хоть на телеге, а вот на Тростенское пробраться непросто. Оно окружено болотами, мшарниками, лядинами. Можно туда пробраться, сделав преогромный крюк, но и то лишь к узкой полоске крепкого берега, а лучше всего проплыть отсюда по узенькой речке Озерне, которая вытекает из Тростенского, а впадает в Рузу, приток Москвы-реки.