Крёсна - [7]

Вовка Крошкин, неопытно откинув в сторону взрослые предрассудки и первым оценив совершившийся факт, не крикнул протяжно:

— Ура-а-а!

И тут мы хором подтянули его гвардейский вопль в честь нашей учительницы, ее небывало прекрасной награды, самой высокой из всех возможных, такой, которой награждают в войну только маршалов и генералов, так что, выходит, наша Анна Николаевна тоже генерал, а то и маршал в своем учительском войске, — крепко, горласто проорали мы троекратное «ура» — и от неожиданности, и от нежданной нами радости — и, похоже, сгладили взрослые неловкости: и Анна Николаевна зарделась, наконец, улыбаясь, и Фаина Васильевна узнала, что ей делать дальше, вновь поцеловав нашу знаменитость, и трое взрослых отлипли от стены, захлопав в ладоши, а в класс стали заходить и забегать другие учителя и пацаны с девчонками и радостно хлопать в ладоши, спрашивая при этом нас: «Чё случилось? Чё случилось?»

Мы им отвечали кто как мог, и тут я постепенно почувствовал, что на нас распространяется слава нашей учительницы, ведь если сам Верховный главнокомандующий товарищ Сталин наградил ее орденом имени Ленина, то и мы, ее ученики, что-то такое собой представляем.

Как-то быстро, совершенно не обсуждая эту тему и уж, ясное дело, не сговариваясь, тридцать детских душ — а это очень даже немало — пришли к необъявленному выводу: учиться плохо именно у Анны Николаевны нельзя.

У любого другого учителя можно, а вот у этого — невозможно.

* * *

Невеликая детская душонка полна благости и чистых порывов, и беда чаще всего в том заключена, что порыв этот бывает незрим взрослыми. А неувиденный, неуслышанный, опять же в силу малости сил и отсутствия одобрения, порыв такой легко угасает, как маленький, слабый уголек. Тот бы уголек раздуть, обратить в огонь, а потом в будущее пламя, да — увы! — ох как редко такое происходит.

Однако мудрая Анна Николаевна услышала детскую молчаливую готовность и не отпустила ее. Конечно, можно допустить, что и она, взрослый человек, получив такую необыкновенную награду, решила, что у нее не может быть плохих учеников. Но попробуй-ка даже самый распрекрасный учитель добиться, чтобы все эти три десятка голов — белобрысых и вороных, кудрявых и гладких, прилизанных и лохматых — одинаково любили и учили на память стихи, равно легко, как тридцать белок вкусные орехи, щелкали задачки по арифметике, старательно выводили толстые и волосяные линии на чистописании и уверенным, твердым голосом отвечали на любые вопросы школьной программы!

Как это сделать? Как следовало соединить неслышимое стремление к совершенству не шибко-то разумных, но искренних детей и осознанное стремление взрослой их наставницы?

А вот что придумала Анна Николаевна.

Работала школа, как было замечено, в три смены. Еще не кончился последний урок первой смены, а в коридоре шум и гам — кто-нибудь, глядишь, скребется в дверь, мяукает или о дверь хлопается, видать, люди затеяли борьбу. Выходило, после уроков не больно-то оставишь тех, кому требовалась помощь.

Тут надо заметить, что Анна Николаевна в другие смены не работала. Все предметы, которые предполагала начальная школа, вела она сама, так что пяти уроков каждый день, которые ей причитались, было не то чтобы достаточно, а сверх головы. К тому же, напомню, она была старушкой.

В общем, двоек Анна Николаевна не ставила вообще, а тройки очень редко — и не подумайте, что в этом было ее лукавство, упаси боже! Точнее сказать, двойки и тройки она ставила, но не в журнале — замечу для полной ясности, что дневников в начальной школе военной поры не было вовсе и в конце четверти оценки выставляли в отдельные листочки с иностранным именем «табель». Может, это в нашей школе не было, а в других были — не знаю. Только после пятого класса, в мужской школе, появился у меня дневник, так что в нашем школярском младенчестве все отметки скапливались в тетрадках, порой настоящих, а кое у кого, напоминаю, сшитых из газетных листов, и в них гуляла-бродила кровавыми пометами учительских красных чернил наша детская работа: исправленные буквы, истерзанные цифры, подчеркнутые слова, а в конце, как приговор, красные же отметки.

Было бы полной неправдой сказать, что мы их не страшились. Еще как! Кому хочется плестись понуро позади всех? Но Анна Николаевна и не давала плестись.

Вот что она выдумала. Тройку или даже двойку в тетрадь ставила. Но в журнале — только точку, да и то карандашиком. Таких точечников она все-таки оставляла после уроков, но раз класс занимала следующая смена, вела их в учительскую.

Учительская! Ого-го! Пусть там старушки-учительницы на перемене чай даже пьют, а все равно неудобно, будто бы немножечко в зубном кабинете. Тут, конечно, бормашины нет, рот открыть не велят

— скорее, велят рот закрыть, ушами не хлопать и быть предельно собранным, внимательным, четким, ведь Анна Николаевна тебе свое личное время отдает. Чаще всего, конечно же, она оставляла в учительской ребят, у которых арифметика хромала. Берет тетрадку, объясняет, в чем ошибка, какое правило надо вспомнить, на отдельном листке пишет, как правильно похожую задачу решить. Спрашивает: ты понял? Если не понял, еще раз повторит и еще. Дает задачу, предлагает: реши. Ты решаешь. Если правильно, ставит отметку. Потом еще задачу дает. Снова ставит отметку, если решил. Но — обратите внимание — в твоей тетрадке.