Крещённые крестами. Записки на коленках [без иллюстраций] - [40]

Рано утром мы помогали разгружать машину поначалу для магазина, а затем — для почты. В магазине работали весь день: сортировали, укладывали по полкам крупу, консервы, в подпол носили мясо, рыбу. Вчерашняя доброжелательница тётка Капа зарплату за работу выдала продуктами — сахаром, подсолнечным маслом, хлебом. Продукты в ту пору в этих краях считались гораздо важнее денег.

Три дня мы гостевали в древней чёрной избе деда Макарыча, не выходя из неё. Три дня мы слушали былины архангелогородского старика про житьё-бытьё крестьянствующих людишек в объятиях советской власти.

Говоренное им запало в память какой-то отрешённой манерой повествования сильно натерпелого человека:

«Родился я в так называемом „рудном дому“. Сейчас говорят „курная изба“ — это тоже можно так принять. Рудный, вероятно, потому, что из рудного леса построен. Самый крепкий лес — это рудовый лес. А откуда это, я не знаю, не изучал. Печка битая, вон, смотри: две семьи умещаются на ней. Занимались сельским хозяйством в основном. Ну, сельское хозяйство у нас так себе… видели — косогоры. Дак с них много ль чего получишь хлебного-то… Чтобы кормить семью, пришлось нашим родителям другое ещё подспорье смекать. Вот, например, мой отец Макар Андреевич, мастеровой человек, до восьмидесяти шести лет жил. Самое ремесло его было в том, что он валенки катал. Дед его Ефим Иванович — шерстобит. Жернов у нас такой был ещё, как мельница, муку молол. Люди приходили, пользовали жернов-то. Отец ещё овчины делал — скорняжил, значит. Дядя Максим матёрый мастер был — дровни делал. Это такие рабочие сани, на которых лес возили, сено, дрова… Вот так…

Но многим семьям, в том числе и нашей, хлеба не хватало никогда. Я помню, редко когда хлеба доставало от старого до нового урожая — земля не хлебородная. Летом было такое время, когда кормились одной рыбой.

Лесом также раньше занимались, но в аккурате: валили только зимою. Зимою же лошадьми брёвна к реке волокли, готовили, значит. У нас в реках вода поздно становится в берега после половодья, как в этом годе. Дак, к моменту такому плоты сбивали и по Ушье с плотогонами вниз до реки Ваги отправляли, а там по Ваге — до железки. Этим делом специальные семьи занимались — мастера по сплаву были. Как сейчас „кинь в реку — само плывёт“ — такого не было безобразия. Строевой лес берегли, он тоже служил нашим кормильцем.

А ещё у нас в деревне сеяли много репы. Репа товарным продуктом была. Сеяли в лесах, разрубали подсеку так называемую, жгли подлесок и там участок репой засевали. Репы — сочной, ядрёной — рождалось много. Даже сравнение такое с человеческим организмом существовало: крепкий, как репа, или: „Смотри, девка какая красивая, ядрёная, как репа“. Деревня-то кустовая была — центральная. Вокруг к ней ещё четыре малых деревни принадлежало. Оттого у нас две церкви стояло: одна большая, в два этажа, а другая — малая. Красивые такие — богатые. Первую — большую — снесли ещё в двадцатых годах, а во второй — маленькой, тёплой — Казанской Божьей Матери долго служили потихоньку, как говорят, покуда начальники страны не приказали закрыть и рассыпать веру.

При мне колокола с церкви снимали, увозили. Я, правда, не видел этого, но вот Алёшка Ушаков говорит, прошлого году мужик пришёл, паникадилу хрустальную колом разбил, так вот бают, что он хороший мужик.

В тридцать седьмом году увозили у нас священника, который беднее всякого человека был. Поп из простого народья, без образования совсем — в такой маленький приход обученного-то в академиях не пошлют. Как везли его на тарантасе ОГПУ, дак все жалели, конечно, что ни за что. За что, пошто — не знаем…

С тех пор как село обезглавили, духовных занятиев лишили, всё пошло-поехало. К тёмному прошлому повернулись. Народу одно осталось развлечение — пить горькую. Первые поселенцы-то в здешних лесных краях — беглые людишки из московских земель, многие из коих разбоем жили…»

Дед до глубокой ночи жалился про бестожевские «безобразия». На третий день, когда забрал нас возилка Михалыч на свой «студебеккер», по выезде из села трое лесорубов остановили машину и сняли с шофёра налог на опохмелку, попрощавшись частушкой:

Нас побить, побить хотели

На высокой на горе.

Не на тех вы нарвалися,

Мы и спим на топоре!

Евдокия Шангальская

По прибытии в Шангалы Михалыч забрал нас в свой малый домишко, стоявший поблизости от железнодорожной станции, и поселил в чердачной светёлке. Жена его — курносая тётенька Дуся — оказалась замечательно доброй и срушной[16] женщиной, промышлявшей портновским искусством в единственном местном швейном ателье. Из-за военной ранености Михалыча детишек у них не получилось, и жили они вдвоём, жили по-людски хорошо и чисто. В их городишке мы с Бубой даже по тому бедному времени выглядели крайними оборванцами. Мой бушлатик, который я уже перерос, от давнишней жизни на мне стал гореть-рассыпаться. Соседские люди любопытничали у возилки — на каких дорогах он таких дырявых пацанов подобрал и что с ними собирается делать. Оттого по первости тётенька Дуся с Михалычем решили нас хоть как-то одеть. Свою фронтовую шинель — память немецкой войны — он отдал в руки курносой жене, и та из неё ловко выкроила и сшила два бушлатика на нас, утеплив их изнутри кусками домотканой шерстянки, даренной в нашу честь соседками. Бушлаты вышли настолько ладными, что мы с Бубой даже не поверили, что они сшиты для нас, и какое-то время стеснялись их надевать. К настоящим хорошим вещам мы не были приучены.