Крепости неодолимые - [22]

Рать Сапеги и Лисовского обстреливала монастырь калеными ядрами, вела подкопы, не позволяла пробиться к нему ни конному, ни пешему, а в лютую стужу пресекала всяческие попытки добыть дрова. Трудности воинской жизни тесно переплелись с бытовыми, а когда цинга стала вырывать одного за другим защитников и уносить в могилу десятки жителей, некоторые сочли, что наступил предел страданиям, и решились на измену. Иудины сыны не сумели нанести вреда обители, но в памяти соотечественников осталась глубокая отметина, которую до сих пор хранит в своем названии одна из деревень невдалеке от Лавры.

«Курятник», «лукошко», «изба каменная» — какими только нелестными эпитетами не награждали враги монастырь, но он назло всему держался, хотя, по свидетельству одного из сидельцев, защитников оставалась одна треть. Аврамий Палицын называет цифру — 200 человек. Как бы то ни было, и третий, самый мощный по натиску штурм, предпринятый 31 июля Сапегой и его соратниками, оказался безуспешным.

4 января 1610 года под стенами монастыря развернулось жаркое сражение. Прибывшие в подмогу от воеводы Скопина-Шуйского отряды Давида Жеребцова и Григория Валуева окончательно лишили Сапегу и Лисовского надежды оказаться в монастыре. Через неделю они сняли табор, который просуществовал больше года, и, грабя и уничтожая по пути все, что возможно, возвратились под Москву. Кровавые деяния Сапеги на том не завершились. В год снятия осады Троице-Сергиевой обители он обрушил удар на небольшой Боровский монастырь, который защищал князь Михаил Волконский. Не имевший серьезных укреплений монастырь был взят, разграблен, а оставшиеся в живых иноки казнены. В числе тех, кого лишил жизни польский воевода, оказался и бывший архимандрит Троице-Сергиевой обители Иоасаф, постригшийся в монахи почти сразу после ухода поляков. Так Сапега отомстил своему бывшему духовному противнику за неудачу. Говорили, что за те две недели, которые грозный воитель провел в жестоком бреду и муках перед смертью, он часто произносил название крепости, которая так и не покорилась наглой и открытой силе.

…События на Руси мелькали, словно в громадном калейдоскопе, и почти к каждому, будь то большому или малому, был сопричастен Аврамий Палицын. Мы находим его имя среди выборщиков государя после падения Шуйского. Под фразой «кого бог даст» на престол российский вполне мог подписаться и он, тонкий придворный политик. Аврамий в числе людей «благороднейших, поклявшихся на кресте не изменить русскому делу», направляется в составе посольства к польскому королю Сигизмунду, преподносит ему богатые дары и… исчезает из-под Смоленска, получив от воителя Руси право на богомолье.

Нет, не поверил Аврамий хвастливым и обманчивым речам и посулам польского короля, «лукави бо суще», разгадал его намерения. Уже в конце 1611 года появляются первые троицкие грамоты, в которых «…Слышавшие яко Московское государство в конечном разорении и обладаемо от ерети, советовавшие с братнею и воинскими людьми и обитель утвердивше крепко… мужественно вооружившеся противу безбожных».

Проникновенные слова обращений к россиянам прервали глубокий гипноз, пробудили мысль, сознание собственного достоинства. Отстаивать его приходилось в кровавой борьбе, в звоне мечей и копий, среди которых не потонул глас келаря Троице-Сергиевого монастыря. К словам духовного наставника пробуждающейся Руси прислушивались далеко за его пределами.

Вновь, как и два с половиной века назад, уста монаха Троице-Сергиева монастыря вещали правду, унимали «рознь великую», призывали к единству и ратному подвигу. «Келарь же пришед паки укрепляя от божественных писаний все христолюбивое воинство и милость господня бе с ними».

Как произошло, что могущественное единение гражданского и военного начал, в лице Минина и Пожарского воспетое во множестве сказаний, утратило третье, духовное начало триумвирата, в котором Аврамий Палицын играл далеко не последнюю роль? Может быть, в незначимости совершенного келарем нас убедил скульптор, чей резец (П. М. Маркос. — Б. К.) отсек фигуру старца, предложив нам гармоничный монумент с недосказанностью сюжета? Может быть, современные ученые мужи, которые до сих пор потешаются над метафизичностью «Сказания»? Но скорее всего сделал это сам Аврамий Палицын из обычной российской совестливости, о которой говорят его слова: «Сию книжицу (Сказание. — Б. К.) прочитающе — примите якож хощете; менеж недостойного и не наказанного не возненавидите, не поносите. Вем ибо во истину, яко сия предлежащая вещь требовавше кратких словес, множайша же разума, аз-же изложих елико возмогох, умалением си смысла ибо и училищи николиже видех».

Не получивший должного образования и постигнув многие прописные и жизненные истины в многолетном сидении над книгами, келарь осознал необходимость мирного течения бытия на Руси.

«Люди русские! — обращались с амвонов священнослужители словами Аврамия Палицына. — Христиане православные! Бога ради, положите подвиг своего страдания, молитесь и соединяйтесь! Забудем всякое недовольствие; отложим его и пострадаем о едином спасении отечества; смилуйтесь над видимою, смертною его погибелью, да не постигнет и вас смерть лютая!»