Крепость во тьме - [254]

– Да брось, Святоша, – проворчал я. – Надоело уже.

– Кажется, клюет, – ответил он.

– Спокойно, Лучник, – сказал Мика. – Он меняется к лучшему.

Я был вынужден согласиться. В свое время я ненавидел Святошу за то, что он считал себя нашей совестью, оставаясь при этом худшим грешником.

Святоша вытащил из-за борта небольшую рыбу:

– Будь я проклят.

– Вне всякого сомнения. Мы все прокляты. Уже целую вечность.

– Спорный вопрос. Но я имел в виду рыбу.

Это оказалась маленькая пятнистая песчаная акула около шестнадцати дюймов в длину. Не совсем то, что нам было нужно. Я собрался раздавить ей голову пяткой.

– Почему бы не бросить ее за борт? – спросил Мика. – Она никому не причинила вреда.

Проблема заключалась в том, что акула не желала освобождаться, даже с нашей помощью. Маленькие челюсти щелкали, шкура обдирала мне пальцы, пока я пытался удержать ее, чтобы Святоша вытащил крючок.

Она умерла до того, как мы успели ее спасти.

– Ты говорил о правильных поступках, – сказал Мика. – Почему вдруг? Никогда не слышал такого от Лучника.

Я хмуро посмотрел на него. Святоша встал на мою сторону:

– Он прав. Колгрейв – единственный из нас, кто еще неприятнее Лучника.

Я с ним не согласился. По крайней мере, я никогда так не считал. Куда более неприятными личностями мне казались Святоша и Барли.

К нам подошел Малыш. В последнее время он был необычно молчалив, словно замкнувшись внутри себя, несмотря на славу болтуна и задаваки.

Он присел рядом со мной на подстилку из паруса.

Удивительно.

Малыш мне в чем-то нравился. Он напоминал меня самого в юности. Но мне от него не было никакой пользы. Я никогда его не понимал – разве что я и в самом деле походил на кого-то из тех, кого он ненавидел прежде, чем оказаться на борту «Дракона».

– Эй, Лучник, что думаешь? – спросил он.

– Гм? О чем, Малыш? – Почему он вообще меня спрашивает?

– Обо всем этом. О нашем возвращении.

Он начал сооружать собственную удочку. Судя по долгой возне, он никогда в жизни не рыбачил. Я помог ему сделать все как надо.

И я поинтересовался, почему он меня спрашивает.

– Потому что теперь, когда не стало Умника, ты самый умный. Ток, Худой Тор – они как зомби. А Старик и разговаривать со мной не станет.

– Малыш, Малыш. Я… – Я не договорил.

– Что?

Я заставил себя закончить фразу:

– Я никогда ни о ком не заботился. Но мне больно видеть здесь тебя, еще мальчика.

Он косо посмотрел на меня и улыбнулся. Его улыбка стоила тонны золота.

– Я это заслужил, Лучник.

– Разве не все мы это заслужили? – задумчиво сказал Мика.

– Воистину так, – провозгласил Святоша. – Грехи душ наших… – Он не договорил, затем продолжил: – Вопрос в том, правильно ли мы станем поступать?

У Мики клюнуло. Он вытащил еще одну проклятую акулу. Эта оказалась более сговорчивой. Или – мы научились с ними управляться?

– Малыш, не знаю, что и думать. Вот в чем дело. Порой сам чуть ли не схожу из-за этого с ума.

По другую сторону от Малыша опустилась чья-то тяжелая туша. Повернувшись, я увидел Тролледингца, последнее пополнение безумной команды. Мы подобрали его с итаскийского военного корабля, который захватили в предпоследнем бою, – где он сидел в корабельном карцере.

У него было имя, Торфин-что-то-там, но никто никогда его так не называл. Он постоянно молчал – вряд ли за все время, проведенное на борту «Дракона», он произнес больше двадцати слов. И сейчас он тоже ничего не говорил, просто смотрел на нас с Микой.

Когда-то мы пытались его убить – до того, как он стал членом команды, когда мы еще были морскими разбойниками. Мы атаковали его корабль. Он пытался взять нас на абордаж. Мы с Микой сбросили его за борт.

А потом он оказался на том итаскийском корабле, и Колгрейв решил, что он должен заменить Умника или Вельбота.

Мы заключили договор о взаимопрощении – без единого слова.

– На моей родине есть легенды об оскореях, – сказал Тролледингец. – О Дикой Охоте. О проклятых душах, которые верхом на адских конях охотятся в горах на живых.

Малыш протянул ему крючок и кусок лески, и он начал с ними возиться.

– К чему ты клонишь? – спросил я.

– Мы – оскореи моря. – Он наживил крючок и бросил его за борт. Мы ждали. Наконец он продолжил: – Про Диких Охотников говорят, что они никого так не ненавидят, как друг друга.

Мы снова подождали. Но больше он ничего не сказал.

Этого было достаточно, чтобы я задумался.

В словах его содержались и истина, и вопрос – в обычной уклончивой манере тролледингцев.

Именно ненависть всегда объединяла всех на «Драконе». И мы ненавидели друг друга больше, чем кого-либо еще.

Но теперь мы начинали более или менее ладить.

Остальные тоже это заметили. Даже Малыш.

– Что это значит, Лучник? – спросил парнишка.

– Не знаю.

Перемены происходили все быстрее. Я больше не узнавал самого себя. Впрочем, знал ли я себя когда-либо по-настоящему?

На носовую палубу неуклюже вскарабкался Толстяк Поппо, еще раз подтвердив изменившееся отношение команды ко мне.

– Добро пожаловать на философскую беседу, Поппо, – сказал я. – Что заставило тебя поднять сюда свою задницу?

Он был настолько толст и ленив, что редко двигался с места, если на то не возникало крайней необходимости.