Крепость Луны - [27]

— А вы не смейтесь, — пригрозил учитель детям. — Тут жаждут совершить ужасное смертоубийство — кого? — книги!

— «Чего», — поправила Настасья Никитична.

— Нет-нет, именно «кого». Это для вас книга — картонная обложка, набитая страницами. Для меня она — живое существо, она друг.

— Ну что ж, — вздохнула Настасья Никитична, — друзьям ничего плохого делать нельзя, поэтому никто не будет жечь ваши книги.

— И славно, а то я уж думал совершить побег из этого дома.

— О! — воскликнул, жуя, Сан Саныч. — Бежать из этого дома ни в коем случае не следует, — здесь так прекрасно кормят.

Лев Сергеевич поднял взгляд на Андрея, ожидая от него философских изречений.

— Не отрицаю, — согласился Андрей, — однако для меня пища души важнее всех блюд мира.

Генерал улыбнулся лоснящимися жиром губами.

— Мне остаётся только посочувствовать!

Андрей обиделся, уткнулся в тарелку и более не произнёс ни слова.

Трапеза закончилась осушением бокалов и поглощением всего съестного, что имелось на столе. Сан Саныч не уставал хвалить и поваров, и хозяйку, и хозяина, держащего в таком безупречном порядке усадьбу.

Теперь они сидели в креслах в гостиной.

— А у меня, извольте верить, мышь повесится. Мот я страшный. Генеральской пенсии и той не хватает.

— Какая же пенсия? — поинтересовался Лев Сергеевич.

Генерал шепнул на ухо сумму. Волконский похлопал себя по животу, которого не наблюдалось.

— Что б я так жил!

— М-да, Рания неплохо заботится о своих защитниках.

Хозяин усадьбы вздохнул, предвкушая действие остроты.

— Враг, небось, с удивительной ловкостью побивается… пузом?

— Обижаешь! — пригрозил кулаком Сан Саныч. — Моя сила — в голове. Мы ж с тобой, гляди, стройные старички.

— В особенности ты.

— Да что я? Я люблю плотно позавтракать, плотно пообедать и ещё плотнее поужинать. Откуда, кобза тебе по рёбрам, тут быть фигуре? А вот ты остался прежним, только внутренне изменился.

— Оставь, — смутился Волконский.

— Душой вырос что ли.

— Все растут…

— Может быть, магически растут все, а душою — единицы. Ладно, оставим тему… Настасья Никитична, вы б сыграли что-нибудь эдакое.

Женщина без возражений, ни на кого не глядя, оставила вязание в своём портшезе, легко перепорхнула на стульчик, открыла пианино и виртуозно прошлась пальчиками по клавишам. Музыка рассыпалась по комнате и, тронув сердца слушателей, вмешалась в ход мыслей.

Слегка пьяненький Сан Саныч украдкой перехватил взгляд хозяина усадьбы. Взгляд этот был полон любви и ловил каждое движение супруги. Разум Дениса отметил, что важнее всего на свете для Волконского жена и дети, а потом погрузился в музыку.

Настасья Никитична играла умело, соскальзывая с одного отрывка на другой. Сначала были вещи, знакомые всем, но после зазвучали такие, которых Сан Саныч никогда не слышал. Он решил, что Настасья Никитична играет собственные сочинения, играет удивительно прекрасно, и Денис, скованный плотью генерала, сожалел, что на его пути не встретилась такая женщина.

— Брависсимо! — воскликнул Сан Саныч и бросился к ручке Настасьи Никитичны.

— Однако вы становитесь сентиментальным, — заметила она.

— Иногда находит, — признался генерал и, со схваченными краской щеками, опустился в кресло.

— А я глух к музыке, — вставил Лев Сергеевич.

— Ты ещё молод, Лёва, — сказал Сан Саныч. — Это я — большая куча старого тряпья.

— Не говорите так! — возмутилась Настасья Никитична.

— Пардон, не буду, — склонил голову генерал.

— Вы, наверное, уж спать хотите?

— Да, пожалуй…

— Что?! — воскликнул Лев Сергеевич. — Ты ложишься в такую рань?!

Сан Саныч растеряно молчал.

— Ни в коем разе, господин Зотов! — продолжал Волконский. — Я ещё хочу потрепать с вами языком пару часиков да покурить трубку.

— Ну, разумеется, — через силу улыбнулся генерал. Ему казался чрезвычайно опасным этот ночной разговор, который, разумеется, будет откровенным.

Пришли дети и, расцеловав щёки, пожелали отцу спокойной ночи. Настасья Никитична так же сказала, что хотела бы лечь, и увела детей.

В доме стало тихо. В люстре потрескивали свечи, половина которых была нарочно погашена. В камине алели рассыпавшиеся угли; от них по комнате расплывалось усыпляющее тепло. В чёрные, чуть запотевшие стёкла начала стучать пурга.

Мы не будем приводить длинный разговор двух друзей, а скажем лишь, что, когда часы тяжело отбили двенадцать, трубка Сан Саныча грозила выпасть из его скользких от пота рук. Беседа, как он и полагал, была откровенной и для него весьма напряжённой. Разум Дениса бешено работал, потому что настоящий генерал, несмотря на болтливость, очень мало рассказал о своей прежней жизни и, особенно, о службе. Денис не сомневался, что разоблачён Волконским.

«Каким же будет его ход? — размышлял Денис в минуты затянувшегося молчания. — Или он предоставит ходить мне?»

— Уже поздно, — наконец произнёс генерал. Это вырвалось само собой.

Лев Сергеевич поднялся и кочергой пошевелил угли, отбросив самые крупные и пышущие жаром от края.

— Пожалуй. Я тебе покажу комнату, чтобы ты знал, где кровать, а где утка.

Сан Саныч тихонько хохотнул (разбудить домочадцев своим басом ему едва ли хотелось) и зашагал за Волконским.

Друзья попрощались.