Крепость - [148]

Туган-Шона просиживал теплые весенние деньки у жаркого костра на берегу рыбного прудка в березовой роще за усадьбой. Шелест листвы и темное зеркало воды, в котором отражались облака, лечили подраненную душу. Он сидел, ровно держа спину, облокотившись на специально приставленный с правого бока чурбак, поджав по обычаю ноги под себя. На коленях лежал тяжелый меч, с которым теперь, к страху домочадцев, отставной воевода не расставался ни на мгновение. Преданный монгол Яшка, подобранный лет десять назад в походе и крещенный в Рузе в церкви, выполнял роль слуги на все руки, следил, чтобы костер горел ровно и хорошо согревал вечно зябнувшего господина. Тут же в походном чугунке варил омерзительно пахнувший чай с кобыльим молоком и бараньим жиром, отгонял мух и, заметив, что хозяина клонит ко сну, укрывал ему плечи широкой лисьей полостью. Ночевали на воздухе вдвоем, а когда начинались извечные русские дожди, переходили в растянутый рядом походный шатер, Яшка переносил туда жаровню с пламенеющими углями и устилал землю овчинными шкурами. В избе старый ветеран задыхался и чувствовал себя неуютно, предпочитая звездное небо соломенной крыше над головой.

Все дела по управлению землями отошли к Полиферии Тугановой, жене воеводы, на ней же повис и дом с пятью детьми, не достигшими еще зрелого возраста. Воевода женился поздно, всего-то девять лет назад, ратная служба и постоянные походы долго мешали ему завести семью, как полагалось приличному христианину. Дети, трое сыновей – Старшой, Малец и Баранчик, как ласково звали их в домашнем обиходе, или Николай, Георгий и Иван, как нарекли их при крещении, и две младшие дочки – Марфа и Прасковья, которых отец после падения на пиру почти перестал замечать, а до болезни тетехался с ними и души в них не чаял, – уяснили, что тятя сильно болен, и, не держа на него зла, научились не попадаться ему на глаза. Домочадцы старались обходить стороной тронувшегося умом отставного воеводу и втайне молились, чтобы Господь поскорее прибрал его к себе, ибо наблюдать за враз обессилевшим воином было мучительно больно.

Но он, похоже, не спешил ложиться в сырую землю. Замкнувшийся в своих думах, он проводил время на берегу прудка, сидел, уставившись в затканную ряской темную воду, слушал вечерние спевки лягушачьего хора или швырял в пруд специально отобранные камешки, припасенные верным Яшкой, и наблюдал, как от упавшего камешка по поверхности расходятся ровные круги. Он не страдал болями, по крайней мере не жаловался на них, но в самые плохие свои дни сидел, замерев, как статуя Христа в темнице, опершись локтем на чурбак и положив на здоровую ладонь подбородок, левой ладонью, почти утратившей чувствительность, задумчиво проводя по полированной рукоятке меча, словно пытался заново приучить ее к умению владеть любимым Уйгурцем. Когда солнце грело сильно, а костер, добавляя жару, погружал в теплоту, к которой привыкла его сухая, несгибаемая спина, у него выдавались удачные денечки. Тогда Туган-Шона начинал тянуть монгольскую песню, длинную и тоскливую, вгонявшую в трепет дворовую девку, что полоскала с мостков холсты. Девка застывала, как кол в трясине, и, отвернув лицо, принималась суеверно крестить рот мелкими стежками, чтобы запечатать уста и укрыть вой-подголосок, рвущийся помимо ее желания наружу из утробы. Кончив песнь, воевода валился на спину, устремлял взор в небо и принимался разглядывать синеву, что виднелась в проемах меж облаков. В умопомрачительной вышине цвет ее сгущался, насыщенный и сильный особой силой, становясь бездонным. Где-то там и начиналось непостижимое умом бесконечное пространство, в котором нет и не может быть тревог и волнений.

На деле же, что знал и понимал, быть может, один Яшка, Туган-Шона вовсе не двинулся рассудком. Он вспоминал, и воспоминания прожитого отнимали все его силы, на остальное их просто не хватало.

Зеленая ряска пруда переносила его в далекую степь, напоминала о зеленой, плотно сотканной завесе, что распахнулась перед ним – послом князя Василия, когда он переступил порог большой юрты в Орде.

– Самбайну[10], Хасан-Шомали, Туган-Шона или как тебя зовут теперь? – радостно скаля зубы, сказал Идигу-Мангыт, обращаясь в нему одному, выбрав его для беседы из всех десятерых данников, распростершихся ниц перед восседавшим на возвышении ханом.

Ставленник Тимура на золотоордынском троне сильно постарел, но спина его была прямая, как приличествует всаднику, а руки еще в силах были натянуть тяжелый лук. Давно случившееся предательство перед битвой при Кондурче, первом серьезном поражении Тохтамыша, было оставлено в прошлом, но, называя его имена, Идигу давал понять, что не забыл своего бывшего сотника.

Судьба еще раз свела их на поле битвы. Вскоре после того, как князь Василий даровал Туган-Шоне земли под Рузой, Идигу, или Едигей, как звали его на Руси, столкнулся с литовским воинством князя Витовта на реке Ворскле. Василий Дмитриевич, женатый на дочери Витовта Софье, поддержал тестя войсками. Туган-Шона вел в бой сотню разведчиков.

Сеча получилась кровавой. В ней полегли многие известные герои битвы с Мамаем при Непрядве – Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, но жальче всех Туган-Шоне было Николая.