Крепкая подпись - [50]

Такие наставления были даны оторгом в первой гигиенической беседе с «дачниками». Он сурово отметил тех, кто вскакивает, как будто приложили горячую припарку, и в заключение беседы пообещал: «Ничего, ничего, я обучу вас нежиться!»

Зато успех меню превзошел, как говорится, все ожидания. У дверей в столовую, где оно висело, становилось тесновато еще задолго до завтрака. Меню пылко обсуждали, высказывались различные догадки, предположения, возникали даже споры.

Напряжение спадало лишь за столом, когда Ульяна Петровна раскладывала по тарелкам загадочное блюдо. И никто не бывал разочарован, если «крутоны-орлеан» оказывались ячневыми битками, а «жиго по-министерски» — кусочками вяленого мяса, — все только тянулись за прибавкой.

Позавтракав, «дачники» шли в сад.

Сад был дикий, запущенный. Он спускался широкими ступенями к дороге. За нею тянулись нехоженые поля, а еще дальше — сказочно красивая белоствольная роща.

Но «дачников» не манили к себе эти зеленые просторы. Никуда не хотелось идти, не хотелось двигаться. Только одно всепоглощающее желание, или, как выразился один из «дачников», одна мечта владела ими с утра: мечта о горизонтальном положении.

Лечь на прогретую солнцем траву, закрыть глаза и все-таки видеть сквозь зажмуренные веки трепетание солнечных бликов, а потом, незаметно для себя, уплывать в легкий сон.

Это желание возникало независимо от их воли. Это был счет, который предъявлял организм за все: за долгое, непомерное напряжение, за ночи без сна, за недоедание, за перерасход жизненных сил.

Для Черняка не было отраднее зрелища, чем эти неподвижные фигуры, вкушающие сон на лоне природы. Он как бы воочию наблюдал сокровенные процессы, происходившие в них сейчас. Он точно видел каким-то особым зрением, как завязывается в них жирок, как по всем жилочкам и тканям расходятся благодетельные, животворные соки.

К полудню «дачники» начинали шевелиться, хотя никто их не беспокоил. Пробуждал требовательный, настойчивый аппетит. Слишком долго не давали ему потачки, укрощали его, заставляли приспосабливаться к обстоятельствам, а теперь, выпущенный на свободу, он самовластно заявлял о себе.

«Дачники» стягивались к дому, а до обеда оставался еще час, а то и больше. Не хотелось ни шутить, ни разговаривать, у всех было такое ощущение, как будто они и не завтракали. И они бродили по аллейкам, между газонов и клумб, ухоженных Петровичем, рассматривали себя в радужных садовых шарах, стараясь как-нибудь скоротать время.

Каждый завтрак, каждый обед и ужин казались пиршеством. Хлеб вызывал неутолимо алчное желание. Его ели после сладкого, уносили с собой в сад и в спальню. И едва пиршество заканчивалось, снова охватывала всех мечта о горизонтальном положении.

Только Дубоноса видели в эти сонно-ленивые минуты словно бы хмурым, озабоченным. Он будто вслушивался в какие-то свои глубоко потаенные мысли, потом решительно направлялся к Ульяне Петровне на кухню. Начиналась «чистка котла».

Глядя, как он орудует ножом и ложкой, отдирая остатки присохшей каши и отправляя их в рот, она всплескивала руками:

— Господи, воля твоя! Да неужто опять не наелся?

Медленно двигая челюстями, которые могли бы, наверно, перетереть железную проволоку, Дубонос объяснял ей, что еще при Петре Великом солдату его роста выдавали двойной паек: в нем, слава богу, сажень без малого.

После обеда, согласно правилам внутреннего распорядка, «дачники» должны были пребывать в «пассивном бодрствовании». Д-р Э. Шолле утверждал, что спать в послеобеденное время не рекомендуется: «Состояние пассивного бодрствования или, иначе говоря, спокойное лежание с расслабленными мышцами всего тела способствует обмену веществ и наилучшему усвоению принятой пищи».

Оторг самолично следил за неукоснительным выполнением этой заповеди, вдруг наведываясь в спальню, где огрузневшие после обеда «дачники» боролись с одолевающей их дремотой.

Но не все выходили победителями из этой титанической схватки с Морфеем, и среди слабых духом почти всегда оказывался все тот же Дубонос. И он боролся, и он противился изо всех сил: дергал себя за нос, за ухо, таращил глаза, но сон наваливался, как медведь, и не было силы стряхнуть его.

Когда храп с его сенника становился слишком уж громогласным, кто-нибудь из соседей давал ему хорошего тумака. Томный, похожий на разнежившуюся акулу, Дубонос со вкусом зевал и говорил мечтательно: «А теперь, господа офицеры, не вредно было бы и перекусить! Сегодня, кажись, бобешки с оливьешками к чаю!» Если в спальне неожиданно появлялся оторг, все старательно показывали, что они «пассивно бодрствуют». Как-то, подойдя к двери, Черняк услышал негромкий предостерегающий возглас: «Эй, полундра на баке!»

Оторг усмехнулся: учуяли его появление и приводят в чувство кого-то из «задрыхших». Что ж, Луба должен быть доволен такой постановкой. Требование «держать эту публику покрепче» выполняется.

АЛЬБОМ В САФЬЯНОВОМ ПЕРЕПЛЕТЕ

В шкафчике, где оторг хранил свои хозяйственные бумаги, лежала на отдельной полке роскошная книга-альбом — наследство от бывших хозяев дачи. На ее сафьяновом переплете были оттиснуты двуглавые орлы с коронами, нетронутые страницы отливали перламутровым блеском. Надо думать, предназначалась она для высокоторжественных целей — может быть, для од в честь царствующего дома, для описания банкетов, для чувствительных стихов. А теперь, по великой иронии исторических судеб, ее гладкие веленевые листы заполнялись беглыми записями оторга: