Крепкая подпись - [44]

Это неясное бормотание, нарочитое покашливание, которые доносились сверху, обеспокоили в конце концов нижних пассажиров. Какая-то баба, сидевшая на мешках между скамьями, громко сказала, поглядывая на багажник:

— Не иначе слабый на голову! Ночью завалится — всех передавит!

По случайности эти слова достигли ушей верхнего пассажира, отложившего книгу на полминутки. Он засмеялся, сошел с верхотуры и принял участие в общем чаепитии, внеся свою долю: кристаллик сахарина и пару воблин, именуемых в просторечье «карими глазками».

Баба-мешочница прониклась таким уважением к его очкам и ученому виду, что подарила ему половину настоящей сальной свечи. Теперь можно было продолжать чтение и поздним вечером, и ночью.

Везение преследовало Черняка всю дорогу. Происшествия, почти неизбежные в пути, случались с другими поездами, а состав, в котором ехал оторг, благополучно доставил его в Дем. Правда, даже по тем временам этот состав передвигался с исключительной неторопливостью, но зато целиком оправдал известную поговорку: медленно, но верно.

Приехав в Дем, Черняк сразу хотел взяться за дело, но демичи не допустили. На него свалилось такое немыслимое количество жизненных благ, что он потерял способность сопротивляться.

Жил он у Сайтудинова, в большой, дружной семье, где старший брат был секретарем укомола, средний учился на курсах красных командиров, а младший работал по ликбезу. В честь дорогого гостя бабушка приготовляла захватывающе вкусное национальное блюдо «перемеч», поила его молоком, ягодным взваром, а спать его укладывали на старинную перину, взбитую чуть ли не до потолка. «Успеешь, — говорил Сайтудинов-старший. — Подкормить надо, отдыхать надо».

Ему с наивной гордостью показывали новые демские достопримечательности: дом бывшего купеческого собрания, превращенный ныне в «народную академию» (на меньшее демичи не соглашались). На фасаде дома висел огромный плакат, где был изображен плуг революции, перепахивающий старый мир. В одной из комнат «народной академии» разучивали «Интернационал» на гитарах и балалайках. И повсюду, где бы ни побывал оторг, он вновь убеждался в магически притягательной силе гордого имени Петроград.

Он был почетным гостем на заседании Демского уисполкома, на спектакле «Коварство и любовь», поставленном активистами клуба имени Либкнехта, на «красной гулянке» молодежи в городском саду.

Он побывал на строительстве новой железнодорожной ветки, на только что пущенном мыловаренном заводе, где работал директором его бывший владелец, на курсах краскомов, в типографии газеты «Демский коммунар».

Поздними вечерами он гулял с демскими ребятами и девчатами по тихим, темным улицам, где акации сугробами насыпали белый пух, и ему с той же наивной гордостью объясняли, что в этих домиках с тускло мерцающими ночниками через полгода загорится «свет неестественный» — электрические лампочки.

Дни проходили в небывалой, неслыханной праздности при явном ослаблении воли. Черняка не покидало ощущение вины, недопустимости такого поведения — ведь он, как говорится, еще палец о палец не ударил.

На пятый день демичи вняли его горячим уверениям, что он уже подкормился, здоров, силен, и быстро сделали все, что нужно было, для приема дачи, находившейся в ведении коммунхоза. С Сайтудиновым договорились, что питерцы, которые поселятся на даче, первое время — ну месяц, что ли, — не будут ездить в город и принимать гостей.

Дачному оторгу предоставили подводу с возницей, и он поехал принимать жилые строения, земельный участок с садом и огородом, знакомиться с местной флорой и фауной, а также со своим служебным персоналом.

Знакомство состоялось, и служебный персонал был поражен обширными хозяйственными познаниями нового начальника. Ульяна Петровна — будущий повар-эконом — всполошилась не на шутку.

Она много лет служила кухаркой «у господ» — а среди них были и чиновники, и адвокаты, и даже профессор, — но таких блюд, какие называл «приезжий комиссар», не слыхивала и даже не могла их произнести. «Комиссар» пугал ее своим металлическим четким голосом, манерой пристально смотреть сквозь очки, придвигаясь к собеседнику, неожиданной, быстро исчезающей улыбкой. Было и еще одно тревожное обстоятельство: в комнате, где она проживала с братом, висела божница с негасимой лампадой — еще неизвестно, как взглянет на это «комиссар». Она всерьез подумывала, не уйти ли подальше от греха, и советовалась на этот счет с братом. В отличие от нее, брат Илья сразу сошелся с «комиссаром», называл его по имени-отчеству, рассуждал насчет разных вопросов и в одном разговоре с ним заметил, что они, брат с сестрою, как люди старого закваса, держат иконы. Ответ был в том смысле, что в Советской республике церковь отделена от государства и каждый волен веровать или не веровать.

— Видишь, какое дело! — говорил сестре Илья Петрович. — Ты живешь старым понятием жизни, а надо понимать по новому понятию. Допустим, демский председатель Колязин. Он человек молодой, сила, власть в руках, а видали от него что-нибудь лишнее, зазорное? К нему приходи хоть ночью — он не распалится, не прогонит, а примет тебя, потому что у него один интерес в жизни, одна сердцевина — он в своей работе кипит… И наш такой в точности. У него сердце где? Вложенное в дело! Если ты исполняешь работу как надо — ты ему друг. А нам с тобою что? Мы работаем на совесть, нас понукать не надо!.. Между прочим, он раньше учился на аптекаря, там и глаза спортил…