Крепкая подпись - [116]

«Будет война» вышла в 1931 году и была хорошо по тем временам издана. Слава не обошла нас. Правда, это была дурная слава.

Вышла книга во времена своеобразные, жестковатые. Тогда не принято было снаряжать молодых авторов «в добрый путь». И нас не обласкали после появления нашего труда в свет. В те времена РАПП устанавливал критерии — жизни ему оставалось год до известного постановления Центрального Комитета, но тогда он еще был в силе. Вульгаризаторы — часто не очень грамотные люди — выдвигали почин «призыв ударников в литературу», лозунг «одемьянивания» поэзии, против которого публично протестовал сам Демьян Бедный. Один из таких деятелей установил, что «фагот в нижнем регистре звучит мистически. Это буржуазный каданс». Другой, разбирая на страницах журнала «Резец» стихи начинающего поэта Зернова, написал, что «слабость классовой направленности сближает Зернова с Николаем Тихоновым».

Такого типа критики и прочитали книгу «Будет война», и на свет явились статьи под заголовками: «Альбом политических ошибок», «Кривое зеркало истории». Авторов обвиняли в пацифизме и еще во многих «измах». Интересно, что рисункам Льва Канторовича досталось больше, чем тексту, — уже это одно говорит о месте, которое они занимали в книге. Не обошлось без анекдотов. Один критик обвинял художника в том, что рисунками на зарубежные темы он заполняет всю страницу полностью, а рисунки на нашу советскую тему нередко оказываются меньшего размера.

Канторовича стали прорабатывать по комсомольской линии, настаивали, чтобы он написал письмо, как это было модно, с признанием ошибок. Он категорически отказался. «Я не могу почувствовать себя виноватым, если не вижу своей вины, — заявил он на собрании, и, когда напомнили о возможных оргвыводах (его могли исключить из комсомола), он сказал: — Что ж, применяйте». Спокойствие и хладнокровие ему не изменили.

Время дало другую цену книжке и работе Льва Канторовича. Неприятность, случившаяся с этой книжкой, отвела ее с орбиты, задвинула на некоторое время в небытие, а потом и в забытье.

В 1970 году литературовед Раиса Мессер, проделавшая серьезную работу, напечатала в «Звезде» № 2 отрывок из биографического очерка «Таким мы его помним». Вспоминая о четырех книгах Льва Канторовича, она пишет:

«Считается, что названные четыре книги — начало работы Льва Канторовича. А ведь это неверно. Первая книга вышла на год раньше, чем принято считать. Она называется «Будет война». Молодые журналисты — автор рисунков Л. Канторович и автор текста Л. Радищев — по-своему отразили в совместно созданной книжке настроения, владевшие тогда умами. Предчувствие войны не было абстрактным. Уже самый факт ее появления выразительно подтверждает мысль: отнюдь не беспечно было это время, его общественное настроение. Поразительно это чувство мобилизационной готовности, владевшее недавними мальчишками. А для нас не менее существенно и современное звучание этих рисунков, текстов, самого ритма книги. Она ассоциируется с созданным в наши дни фильмом М. Ромма «Обыкновенный фашизм». Разумеется, различны масштаб и глубина исследовательской силы этих произведений. Их разделяет тридцать лет исторического опыта…»

Так говорится об этой книге спустя сорок лет. Есть у критика удивительно характерное замечание, что эту книгу невозможно пересказать — ее надо видеть. Автору текста не обидно, что критик не написал, что книгу надо прочесть. Да, именно нужно видеть. Именно рука художника дала ей ритм, то, что позволило об этой книге так написать сегодня.

ЗАПРОГРАММИРОВАН

Как уже сказано, Лев Канторович был человек труда. О нем не скажешь — трудолюбивый, но — человек огромной работоспособности. При всей любви к лыжам, воде, солнцу, движению, это все-таки было для него разминкой. Он расширял круг работы — писал маслом, брался за книжную графику. И все-таки с самого начала в нем отчетливо чувствовалось, угадывалось, что это не все. В нем уже был как бы запрограммирован будущий Лев Канторович, каким мы его узнали позже.

Чувствовалось, что из него не может выйти, условно говоря, «домашний» художник, который движется по определенной уже орбите от рабочего стола в редакции издательства и обратно, хотя и такого типа художник вполне почтенен. Даже сама его наружность, типаж как бы делали это невозможным. Если бы Канторовичу понадобилась натура для плаката молодого современника, он должен был бы сделать свой автопортрет… Вот так и выглядел он — рослый юноша, с ровным загаром, с крупными правильными чертами лица, с великолепной, притягивающей белозубой улыбкой. Для таких мышц, силы казалось маловатым, чтобы он только рисовал. Он опровергал такую возможность. И из него получилось то, что должно было получиться.

Наступил тридцать второй год.

— Мне «очко», — говорил Лев Канторович, — двадцать один — многовато, в сущности. — И чувствовалось в нем внутреннее беспокойство, точно боялся что-то пропустить.

И как-то незаметно — все у него делалось без широковещания — выяснилось, что он уходит в арктическую экспедицию на ледоколе «Сибиряков».

Эта экспедиция уходила без шумной рекламы, но то, чего она добилась, сделало ее всемирно известной. «Сибиряков» проложил дорогу великого Северного морского пути — впервые за всю его историю арктическое плавание прошло за одну навигацию. Плавание было очень трудное, много опасностей и приключений, в результате которых «Сибиряков» оказался в Японии.