Кремлевские кланы - [108]

Только к восьми часам вечера мы прибыли, наконец, в Иерусалим и остановились в мрачном и угрюмом здании, которое тогда называлось «Домом правительства». Здесь находилось управление Высокого комиссара Палестины, здесь жил он сам со своим семейством и свитой. В тот момент этот пост занимал сэр Гарольд Макмайкл, который произвел на меня впечатление опытного колониального администратора типично британского стиля. Судя по целому ряду признаков, он был настроен проарабски и антиеврейски. Это чувствовалось в его разговорах, в высказываниях членов его семьи и собиравшегося у них за столом общества. Характерно было также, что прислуга в «Доме правительства» состояла сплошь из лиц арабской национальности.

Нам с женой, конечно, отвели помещение для «почетных гостей», и горничная арабка, пришедшая распаковывать наш дорожный багаж, начала с вопроса:

— Вы, конечно, идете сегодня вечером в «King David» («Король Давид»)?

— «Король Давид»? — с недоумением спросила моя жена. — А что это такое?

На лице горничной мелькнуло выражение величайшего презрения и затем она снисходительно пояснила:

— «Король Давид» — это самый роскошный отель в Иерусалиме… Там сегодня большой бал… Будет все высшее общество!

Однако мы обнаружили полное равнодушие к сообщению горничной, от чего много потеряли в ее глазах, и заявили, что сразу после ужина пойдем спать, так как сильно устали с дороги.

Нас поразила «Стена еврейского плача». Я уже говорил, что мечеть Омара построена на развалинах храма Соломона. Однако одна стена этого храма уцелела и в свое время была использована строителями мечети: она составляет нижнюю половину задней стены мечети. Вдоль нее идет узкий переулок, похожий на ущелье.

И вот что мы здесь увидали: вдоль всей задней стены мечети стояла длинная цепочка евреев — мужчин, женщин, детей. Особенно много было стариков с большими седыми бородами. Все в старинных религиозных одеждах и с молитвенниками в руках. Евреи истово кланялись, вполголоса бормотали молитвы, и от этого воздух был полон жужжанья, будто бы здесь сердито гудел огромный рой шмелей. Потом вся цепочка падала на землю, горячо лобызала холодный камень стены, вновь поднималась и жужжала, вновь падала и целовала стену…

Нам стало как-то не по себе от этого зрелища, так живо напоминающего образы далеких, очень далеких времен, и мы поспешили удалиться».

В 1917 году мир разделился на два лагеря. Отдельный человек стал лишь персонажем мировой драмы, марионеткой внешних, по отношению к нему, сил. Тоталитарная власть, подавляющая преуспевала в установлении выгодной вождям атмосферы. Чем затоптаннее гражданин, тем легче внушить ему, как говорил Сталин, что советский человек «на голову выше любого буржуазного чинуши.»

«ЗАПАД ЕСТЬ ЗАПАД, ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК»

В Великих Луках в семье железнодорожного машиниста поляка Ксаверия Рокоссовского и его русской жены Антонины в середине последнего десятилетия прошлого века родился мальчик.

Назвали его Константином. Много лет спустя И. Свистунов напишет «Сказания о Рокоссовском».

Как-то на приеме у Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина, когда беседа приняла свободный, дружеский характер, Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский шутя сказал:

— А ведь мы с вами, товарищ Сталин, родились в один день.

Сталин вынул изо рта трубку, разгладил усы:

— Но я, кажется, лет на семнадцать раньше, — и улыбнулся.

Он любил Рокоссовского.

Пройдут долгие годы. Константину Константиновичу Рокоссовскому снова доведется отбывать в тех родных местах. Ничего не сохранила память о далеком детстве.

Через несколько лет после рождения сына семья Рокоссовских переехала в Варшаву.

Отец водил поезда по Варшавско-Венской железной дороге, мать воспитывала детей.

Осиротев в четырнадцать лет, Константин Рокоссовский сам стал добывать свой хлеб. Тяжелый хлеб чернорабочего, ткача, каменотеса.

Потом, уже в зрелые годы, Константин Константинович Рокоссовский полюбил спорт, по утрам делал зарядку, увлекался плаванием, хорошо играл в теннис.

Но в те отроческие и юношеские годы он не занимался спортом. Не бегал по футбольному полю, не вертелся на турнике, не выполнял замысловатых упражнений на параллельных брусьях.

Не спорт, а труд каменотеса раздвинул его грудную клетку, налил металлом мускулы.

Он любил книги. Любил стихи. Любил входивший тогда в моду кинематограф. Он любил лошадей. Когда в его сердце вошла эта на всю жизнь оставшаяся любовь?

Может быть, тогда, когда он впервые увидел, как мчатся по Маршалковской легкие нарядные санки и рослые выхоленные кони, распустив по ветру хвосты и гривы, мечут из-под копыт комья смерзшегося снега и грязи.

Или когда он смотрел, как тянутся на товарную станцию и за Вислу, в предместье Варшавы Прагу, громыхающие на булыжнике кованые фуры, запряженные тяжелыми и мохнатыми, мамонтоподобными брабансонами.

Но скорее всего это произошло тогда, когда с завистью и восхищением смотрел он на пана Ковальского, отправляющегося на загородную прогулку. Пан Ковальский жил на соседней улице в особняке, огороженном высоким забором, утыканным вершковыми гвоздями.

По утрам пану подавали оседланную лошадь. Конь поражал великолепием всех своих статей. Золотистоогненной масти, с коротко подстриженным хвостом и гривой, он нетерпеливо перебирал тонкими, изящными ногами, картинно изгибал лебединую шею и не, менее картинно грыз удила.