Кремлевская жена - [19]

Но уже после появления первых номеров журнала в стране возник ропот: эта «Мода», мол, только дразнит наших женщин, только развращает наших дочерей, которые видят теперь, как ужасно они одеты, обуты и накрашены. А кто виноват в этом? Лариса Горячева! Мало того, что сама шляется по заграницам, так еще в этой «Моде» показывает нашим бабам, как живут бабы на Западе – например, в той же разгромленной нами Германии! А на хера? На кой черт нам это показывать, если у нас в магазинах такой одежды нет и никогда не будет?

Редакция советского издания «Моды» срочно переориентировалась. Теперь наши и немецкие манекенщицы щеголяли на журнальных фотографиях в нарядах из советских Домов моделей, из наших экспериментальных пошивочных фабрик хозрасчета и кооперативных ателье мод. Причем повсюду, под каждой фотографией, крупным текстом было написано, какая из наших пошивочных фабрик выпускает или собирается выпускать это изделие и по какой цене… Конечно, популярность и цена журнала на черном рынке тотчас упали от этой метаморфозы – кому нужна эта советская мода?! Да еще по таким жутким ценам – 300 рублей за меховую шапку, 500 – за платье, 770 – за пальто…

Но редакция продолжала свою работу, и сейчас в Доме моделей все были заняты подготовкой очередного номера именно такого, советского варианта «Моды». Легендарный Слава Зайцев, то есть наш советский Пьер Карден, – сорокапятилетний, высокий, круглолицый, короткостриженый и одетый в темно-вишневый приталенный костюм и бледно-голубую рубашку с высоким воротником – женственно-быстрой походкой шел вдоль длинного ряда вешалок с платьями а-ля советская деловая женщина. За ним двигалась группа ассистенток. Зайцев приказывал взять это, это и это платье или костюм. Очередная ассистентка снимала указанное вместе с вешалкой и уносила в сторону, к большому зеркалу, возле которого толклись, наверно, двадцать манекенщиц, надевая то, что выбрал Зайцев, и подбирая к этому наряду туфли, сумочки, зонты…

Рядом с ними на стоящих вразброс стульях расположились редакторы «Моды», тут же стояли их фотографы – крутя головами, причмокивая, цокая или тоскливо вздыхая, все они по-русски и по-немецки оценивали предлагаемые Зайцевым туалеты, выбирали то, что казалось им соответствующим советскому стилю, приказывали манекенщицам заменить туфли или сумки, повернуться под светом ярких юпитеров, встать в профиль, поднять колено, отвести локоть, сесть в деловое кресло…

Отобранные модели подходили на утверждение к главному редактору советского издания – толстой молодой немке фрау Шитке и к Ларисе Горячевой, которая принимала участие во всей этой работе как внештатный, но полноправный член редколлегии журнала. Шитке, у которой над верхней губой явно пробивались усы, и Горячева сидели в креслах, перед ними на пюпитре были гранки страниц будущего номера журнала с пустыми пятнами для фотографий, рекламные проспекты западных фирм, прочие бумаги. Проглядывая их и одновременно оценивая крутящихся перед ними манекенщиц, Горячева и Шитке, почти не споря, утверждали или браковали предлагаемые Зайцевым модели и через весь зал переговаривались с ним по поводу фона, на котором эти модели нужно фотографировать.

– Только не церкви и не березки, Слава, я тебя умоляю! – почти на чистом русском языке и почти мужским басом говорила толстуха фрау Шитке.

– Хорошо, на фоне Мавзолея! – довольно дерзко отшутился Зайцев.

– Просто на Солянке, в толпе… – предложила Горячева.

– Тогда сначала нужно одеть толпу, – сказал Зайцев.

Как я поняла из этих разговоров, сразу после утверждения Горячевой и Шитке новых моделей пять немецких фотографов помчат манекенщиц в разные концы Москвы снимать их на Новом Арбате, Ленинских горах, набережной Москвы-реки, Пушкинской площади, Речном вокзале и прочих историко-архитектурных фонах. Но только не на фоне толпы! Если этих голенастых «деловых» манекенщиц в стильных костюмах пустить в нашу уличную толпу, они будут выглядеть инопланетянками…

Я стояла при входе в зал, в полутьме и издали наблюдала за Горячевой. Ее лицо не выдавало ни внутренней истерики, ни терзающих ее страхов, ни вообще каких-либо признаков душевной болезни. Деловая, уверенная в себе дама, со вкусом одетая, с короткой рыжей стрижкой. Во всем этом зале только я одна знала, что сейчас происходит в ее душе.

Собственно, потому я и торчала здесь, подпирая плечом дверной косяк. И конечно, я тоже была одета по-деловому – но не так стильно, как эти манекенщицы, а так, как два часа назад успела одеться в ГУМе на сорок рублей, выданных мне в Хозуправлении МВД по записке Власова. «Извините, – смущенно сказал мне Власов, подписывая направление в ХОЗУ, – больше четырех рублей в сутки я не имею права вам выписать…»

– Я же говорил: возьми с собой чемодан с вещами, – терзал меня Гольдин, когда мы вышли из МВД. Конечно, в зубах у него уже опять дымила сигарета.

– Да у меня в Полтаве и нет ничего. Пара юбок… – Сидя в его милицейской «Волге», я ошалело вертела головой, потому что на улице Горького происходило то, о чем в Полтаве мы знали только из газет да по «Голосу Америки». Здесь, у Центрального телеграфа, бурлила большая толпа крымских татар с плакатами «Прекратите геноцид!» и «Пустите нас в Крым!». Они запрудили всю мостовую на выезде с Огарева на Горького, шумели, что-то выкрикивали и пытались прорваться сквозь милицейский заслон вниз по Горького – скорей всего к Красной площади. Милиция суетливо перекрывала улицу полосатыми барьерами, а снизу, из проезда Ермоловского театра и с улицы Белинского, выкатывали на Горького крытые армейские грузовики и автобусы – явный признак предстоящих арестов. В просвете меж этими грузовиками мне бросилась в глаза театральная афиша: «Второй год свободы». «Вот уж действительно, – подумала я, – второй год свободы: на улице первого русского демократа Огарева – МВД, на улице просветителя России Белинского – милицейские грузовики. Парадокс истории!»