Кремень и кость - [6]
Но тот, другой, неуничтоженный медведь, медведь всех медведей, сборная их тень, на зло человеческому веселью тяжело дышал и фыркал за рекою, так им по крайней мере казалось. С пьяным хохотом выбежали они под звезды, чтобы кинуть ему в поругание клок окровавленной шерсти. И вдруг хохот сорвался, как слабая тетива. Ноги окаменели. Волосы шевельнулись на затылках. Уже не за рекою, а высоко над ними, в черноте горной ночи, сверкали очертания их вековечного врага и соперника. Большой медведь бежал по небосклону. Большой медведь грозил звездной лапой. Рядом с ним бежали и кружились брызги других огней: чьи-то головы, рога, лебединые шеи, псы, небесные змеи, выводки неведомых птиц — но он был большой, яркий и знакомый, они смотрели только на него.
День провели в полудремоте. На следующую ночь пир возобновился. Так продолжалось до тех пор, пока от медведицы и медвежонка остались одни шкуры и кости. Мужчины тщательно разбивали кости и высасывали костный мозг. Небольшое количество медвежьего жира было отложено в сторону, чтобы смешать его с красками для украшения тела. Звездный медведь стал появляться отныне на небе всегда в одном и ток же месте.
VII. Познание
Проходила гроза над лесом. Человек забился в пещеру, и спал так же, как спали перед дождем звери в лесу. Женщина — та самая, что первая пришла сюда, неохотно покидала за последние недели пещеру: она снова ждала ребенка, и ей трудно было участвовать в охотах. По утрам она собирала съедобные корешки и птичьи яйца. Когда пронесся первый вихрь и луг перед пещерою потемнел, старик оглядел горизонт: он видел, что дождь будет недолгий, и остался у входа.
Зигзагом переломилась молния, и раздался сухой удар. Люди зажмурились. Огненный излом под тучами не пугал их, а лишь напоминал о вечном огне полузабытого селения предков. Огонь, который они получали от трения двух сухих веток или высекали из кремня, согревал их, охранял от диких животных и смягчал жесткую пищу. Но то был их сегодняшний огонь. А огонь жертвенника зачался во тьме времен, не от кремня и не от дерева, а от удара молнии. Загорелась сухая ветвь дуба и горела день и ночь ровным негасимым огнем. И только когда серым дымом окуталось бестрепетное дерево, огонь был перенесен в удобное место, и они стали питать его как, старейшего из старейшин. Но огонь по природе своей не старел. Он играл с сухостоем, он был весел, жаден, лукав. Он умел скрываться, сворачивая многочисленные и цепкие свои руки. И тогда мрак наползал со всех сторон на беззащитное становище, и страх, вековечный спутник человека, поднимал медвежью мохнатую голову.
В лесу было что-то неладно. Старик отложил свою работу над оружием, помедлил осторожности ради и вышел из-под навеса пещеры. Кроме острого зрения и слуха, у него было прекрасное, несмотря на старость, обоняние и увеличивающееся с годами уменье схватывать мелочи, которых нельзя ни указать, ни передать другим, но которые свидетельствуют о невидимых, происходящих далеко от жилья событиях.
Да, в лесу было неладно. Вдоль реки пронесся с диким хрюканьем кабан, а совсем близко от него взволнованно и торопливо крался волк; у бегущих был общий враг: они не замечали ни друг друга, ни близости людей, ни их перекрещивающихся тропинок.
Лес горел. Ярче и страшнее других деревьев горел, кутаясь в клубах дыма, ветхий дуб, возле корней которого разрослась мелкая, теперь почерневшая поросль. Хвойные деревья своими широкими лапами передавали друг другу огонь. Поваленные бурею буки долго тлели и вдруг занялись, а от них запылали кустарник, трава, затрещал орех. Птицы пробовали рвануться ввысь, но тут яге падали с дымящимся оперением. В дуплах задыхались, плотно закрыв глаза, совы; в земле погибали мыши, птичьи гнезда пылали на земле огненными шарами.
Старик забрался в глубину пещеры и закрыл глаза. Этот огонь неприятно волновал его. Старик ощутил вдруг глубокую усталость — усталость не от сегодняшнего дня, а от всей прожитой жизни. Ему не хотелось ни новизны, ни воспоминаний, и строгое недоумение, не связанное ни с дневными делами, ни с ночными опасностями, сдвинуло его редкие, клоками торчащие брови.
— Горит, — протянул он безразлично. В пещере потянуло запахом горелого мяса и шерсти. — Ты слышишь, горит? — повысив голос, сказал он женщине. Ему не хотелось волноваться, но зачем она так спокойна? Пусть поволнуется, пусть выбежит на холм, не старуха ведь. Уйдет, — он закроет глаза и уснет, огню не доползти до пещеры.
Женщина не думала ни об огне, ни о бегущих животных, ни о привычных заботах; она думала о чем-то своем, для чего не было ни слов, ни жестов: о рождающемся ребенке, о летящем времени, от которого у нее все больше детей и все меньше свободных сил. Но с человеком приключилось нечто неожиданное.
Когда первая тревога по поводу пожара прошла, в нем закипело веселье. Огонь притягивал. Человеку захотелось прыгать и кричать. Вихрь проносящихся в ужасе животных опьянил его еще больше. Он схватил дубину и кинулся из пещеры. Мимо пробегала лань с теленком. Теленок, глупый и пятнистый, упал с разбитым черепом.
Человек остановился на опушке. Огонь гудел в буках и пихтах. Шишки на них расцветали огненными цветами. Человек приблизился к линии огня, но задохнулся от дыма и жара. Он отбежал, а потом, не торопясь, уже успокоившись, прокрался к тому месту, где жар был слабее.
