Кража - [24]

— Откуда вам это известно? — глухо спросил Шахов.

— Если бы мне о вас ничего не было известно, — добродушно усмехнулся Солдатов, — я бы не рискнул вступать с вами в этот спор. Думаете, я верю в вашу слабость? Нет, я верю в вашу силу. Вы твердый орешек.

— Не расколете, товарищ начальник, — мрачно сострил Шахов, обыгрывая двойной смысл слова «расколоть».

— А я не хочу вас раскалывать. Я хочу, чтобы вы еще тверже стали, — неожиданно ответил Солдатов, — чтобы вы стали опять таким же твердым, каким были в тот вечер. Когда тех двоих арестовали за попытку ограбить инкассатора, они нам рассказали о вас. Меня поразило тогда не то, что вы не соблазнились деньгами, а то, что не побоялись угроз.

— А вы считаете, что Шахов трус, вот и удивились!

— Я тогда не удивился. Я сейчас удивляюсь…

— Чему? — поинтересовался Шахов.

— Тому, что в вас вроде бы два человека живет. Один, трусливый, сейчас сидит передо мной. Второй, смелый, стоял тогда перед ними. Один, жадный, польстился на сумочку. Второй — почти бессребреник. Не соблазнился деньгами инкассатора. Один злой, умеющий жалеть человека. Второй вроде бы и незлой…

— А вот сейчас вы, начальник, ошибаетесь. Я никогда не был незлым.

— Нет, были однажды, — ответил уверенно Солдатов. — Рассказать? — Это был безрассудный, смелый ход, потому что Солдатов не знал ничего такого в жизни Шахова, что бы говорило о том, что тот может быть и незлым. Но Шахов вдруг поверил, что Солдатову известно о нем совершенно все, и обмяк, и выдавил из себя привычное:

— Что ни говорите, а обстоятельства сильнее человека.

— Какие у вас обстоятельства? Голоден? Нет! Дома нет? Есть! Семья, которую любите, тоже есть. Чего же еще надо? Выходит, вроде не вы людей, а они вас обижали. Освободились досрочно. Что вы называете обстоятельствами?

— Хотя бы недоверие к себе после отсидки, — голос Шахова прерывался. — Ну, освободили досрочно. Гуманно?

Гуманно. А доверия-то вместе со свободой не дали. Не успел на завод прийти — шеф уже тут как тут. Меня, тридцатилетнего мужика, это задевало. Даже очень…

— Но в жизни так: доверяй и проверяй. Да, без доверия трудно, — согласился Солдатов. — Оно не зарплата. Авансом не дается. А вы пытались заслужить это доверие хоть раз?

Шахов не ответил на этот вопрос.

— Хотите, отвечу за вас? Пытались! И вам поверили тогда, помните, на заводе железобетонных конструкций? Вас, даже смешно сказать, в цехком выбрали.

— Это почему же смешно? — взорвался Шахов. — Хорошо работал, в стенгазете отмечали, ладил с ребятами. Вот и избрали.

Солдатов вдруг весело рассмеялся, так весело, будто это был не допрос, а непринужденная беседа.

— Послушайте, Шахов, вы же сами себя опровергаете. С одной стороны, утверждаете, что судьба играет человеком, а с другой стороны, возмущаетесь, когда я не верю, что вы сами умеете этой судьбой играть.

— Все зависит от обстоятельств, — настаивал Шахов, — от нас, судимых, открещиваются. И дети, и жены, и на производстве. Только матери письма шлют, передачи. Наши наколки…

— Чего ж удивляться? — Солдатов движением руки остановил его. — Вы с двумя-тремя судимостями у жен и детей ярмом на шее. Давит оно им сердце. Вы пьете, гуляете, а им похмелье горькое остается. Насчет матерей — вы и от них кусок хлеба отрываете. Не верю я вашим клятвенным наколкам «не забуду мать родную». Ложь все это. Вы о них вспоминаете, когда самим плохо становится, — как гвоздь вколотил Солдатов.

Шахов кольнул его недобрым взглядом.

— Чего нахмурились? Хотите чтобы я пожалел вас? — Солдатов сердито посмотрел на Шахова. — Да, я жалею. Не удивляйтесь. Жалею потому, что не любили вы жизнь, променяли ее, нужную, единственную, интересную, полезную, на нары и колонии. Даже больше скажу. Я сам чувствую личную ответственность за вашу бесталанную жизнь и судьбу. Хотя лично перед вами ни в чем, как понимаете, не виноват. Сами садитесь…

— Ну это уж вы лишнее говорите, — смущенно протянул Шахов.

— А я это говорю совсем не потому, что хочу расположить, разжалобить, поймать на настроении. Наоборот, я скорее хочу вам больно сделать.

Шахов в недоумении приподнялся со стула.

— Сядьте, — требовательно сказал Солдатов, — и слушайте. Да, я жалею, но нет у меня к вам доброты. Потому что не меньше, а больше вас жалею Галкину, ту, которую вы вчера ограбили.

— Нет, начальник, таких, как Галкина, мне не жалко. Воров на них нет! — продолжал Шахов. — По курортам разъезжают, фарфором, хрусталем обставляются. И это все на «трудовую копеечку»? Знаю я эту породу людей. Воруют, химичат. К ним не подкопаешься — потому что все шито-крыто. А им за «талант» этот ручки жмут, в носик целуют. Галкина тоже такая: разве на свою «копеечку» она решила в норке ходить? Я Зойке своей такую шубу сдохну, а купить не смогу. Да и вы своей жене не купите…

Солдатов с сожалением посмотрел на Шахова.

— Галкина — несчастный человек. Она больна. Мания у нее такая — к дорогим вещам приценяться, — проговорил он. — Приценится, померит и уходит…

— Какая еще мания? — недоверчиво спросил Шахов. — Я сам слышал, как она говорила, что на шубу ей не хватило всего пятисот рублей. Разыгрываете? — Он нервно рассмеялся, но, увидев серьезный взгляд Солдатова, спросил: — Неужели правда? Меня же воры обсмеют. Не верю, чтобы у нее не было денег.