Край земли - [59]

Вдобавок ко всем физическим недостаткам Михайлы у него, повидимому, не хватает многих зубов, так как во рту, когда он говорит, какая-то каша вместо слов.

– Здравствуй, Михайла.

– Здлавсту.

– Ты, Михайла, говорят, здорово из моржевой кости вещи режешь?

– Какой долова, лезем помалу.

– Покажи что-нибудь.

– Нецива казать, нет ницаво.

– Почему же ничего нет? Продал все, что ли?

– Какой плодал!

– Раздарил?

– Какой лаздалил!

– Ну, так что ж тогда, куда девал свои работы-то?

– Обилал лаботы.

– Кто обирал?

– Кто обилал… Сидельник обилал.

Повидимому, опять тот же Синельников.

– Как взял, на время или купил?

– Бис тенег зял, сасем зял.

Михайла сумрачно отвернулся и не стал больше говорить. Какой-то молодой самоедин объяснил мне, что незадолго до нас в Поморскую приехал Синельников и для выставки взял у Вылки все его работы. В конце-концов из всех разнообразных работ Михайлы Вылки в избе нашлись только ручка для охотничьего ножа, изображающая голову белого медведя, и маленькая, дюйма в два длиной, фигурка медведя. Ручка сделана просто замечательно. Линия медвежьей головы и удивительно естественная посадка шеи прекрасно переданы художником. Технически работа выполнена отлично. Кость великолепно отполирована. Детали сделаны очень тонко и чисто. Наиболее удивительно, что все это проделывается самыми примитивными средствами. Единственные инструменты, доступные резчику Вылке, промысловый нож и напильник для правки пилы. Нет сомнения, что если бы этого Вылку поставить в надлежащие условия, он мог бы делать изумительные вещи.

– Ты, Михайла, все можешь резать? И зверей и людей?

– Сё.

– И голову человека можешь сделать?

– Мозна. Сей год один парень сказывал мне Ленина давать будя, – я Ленина делать буду.

Нас прервали. В горницу прибежал мальчишка самоед и что-то залопотал. Со двора донесся зов:

– Михайла, собирайся, – двигаться пора.

6. МАТОЧКИН ШАР

Из-под форштевня плавно разбегаются в стороны две рябенькие полоски. Не смыкаясь с пенистым следом, остающимся у бота за кормой, эти полоски исчезают, сливаясь вдали с гладью темной воды. Мы идем самой серединой пролива Маточкин Шар. По обе стороны в нескольких милях крутыми серыми стенами поднимаются из темной воды прибрежные горы. Низкое, багрово-красное солнце, как сквозь резной бордюр, пылает через сверкающие розовым снегом острые вершины. В сторону Южного острова вершины эти уходят все понижающейся вереницей, переходя в цепи пологих холмов. На Северном же – чем дальше, тем круче делаются склоны и выше поднимаются снежные шапки.

По мостику разгуливает Андрей Васильевич, самодовольно поглядывая на берега.

– А ну-ка, скажите, где вы еще такой эффект получите? Ведь впечатление-то, впечатление какое…

Михеев говорит таким тоном, точно перед нами простираются красоты, созданные им, Михеевым, своими руками или он, по крайней мере, хозяин этих нагроможденных друг на друга снежных вершин и струящейся между ними в стремительном течении прозрачной массы воды. Впрочем, это чувство хозяина при разговоре о красотах северных земель можно заметить в речах большинства из тех, кто проводит здесь много времени. Любовь к этим местам, к их необычайно спокойной красоте, подавляющей своей величавой дикостью, вселяет в энтузиастов севера какое-то чувство нераздельной собственности над необозримыми полярными просторами.

Гордиться есть чем. Едва ли здесь менее красиво, чем на прославленных по всему миру и воспетых величайшими художниками слова норвежских фьордах. Правда, здесь нет ярких зеленых склонов и тонущих в них крошечных беленьких домиков с красно-синим полотнищем неизменного флага, треплющимся на высоком, как мачта, флагштоке, какие украшают берега фьордов южной Норвегии. Здесь нет сочных пятен светло-зеленых лугов и пенистых ниточек водопадов, разнообразящих величественные виды северной Норвегии. Но ни в южных ни в северных фьордах нельзя увидеть такого подавляющего величия суровой природы, таких неприступных в холодном сиянии гор.

Постукивая Болиндером, «Новая Земля» быстро идет проливом, то разливающимся в широкое озеро, то сходящимся в узкий быстрый поток, сжатый отвесными стенами берегов.

Попутное течение подгоняет нас так, что лаг накрутил за первый час нашего пути в проливе одиннадцать миль. Это небывалая скорость для нашего ледового бочонка.

Капитан не уставая расхаживает по мостику. Мне надоело слушать его восторженные восхваления Матшарских красот, и я устроился в самом уютном месте спардека – между рубашкой дымовой трубы и стенкой штурманской рубки. Здесь тепло от выхлопных газов, и рубашка защищает от встречного ветра. Временами, когда порыв ветра, изловчившись, захлестывает за рубку, острый холодок прохватывает до костей, поддувая под подол широкой малицы. Где-то внизу на баке воет собака и доносится монотонный неразборчивый говор кривого Вылки. Его собеседника не слышно.

Вылка говорит один, временами его слова прерываются каким-то бульканьем, точно Вылка всхлипывает.

– Сюсай, длуг ли ты мине, аль ни длуг?… Я сто казал – дай водка. Ты дал ли, ни дал ли?… Ни дал – манил… ай, не хороса. Я циловек ли, нет ли, как думaес? Я так думаю – циловек. Тогда зацем манил мине, зацем водка мала давал… Ты думaес, я пьяная? нет я пьяная… ни длуг ты мине, коли думаес, я пьяная…