Край ночи - [6]

— Герман, ты помнишь Шефа?

Усадьба покойного президента ждала впереди — полминуты езды. Герман кивнул. Вся юность в этом прошла — ещё бы не помнить.

— Я даже не знаю, когда впервые его осознала. Помню, как я — ребёнком — любила его. У радио на балконе сидела, на раскладушке — на даче — слушала постоянно… В те дни все слушали радио.

Она говорила так, будто Герман был инопланетянин, китаец, индус, не помнящий и не знающий свою Родину человек. Восстанавливала процесс.

— Я, помню, страшно переживала, когда возникал конфликт и казалось, что власть его под угрозой, что-то сорвётся, не выйдет реформа или закон… Всё равно было, какая, какой. Главное, что предложение было его. Просто поэтому мы принимали. Все переживали тогда, много судачили — по телефону, в гостях, по лавочкам, кухням… Даже мы, дети, тогда обсуждали всё это. Такая форма партиципации. Никто в те дни и помыслить не мог, что под угрозой не власть, а жизнь! Он пил водяру и спирт, как лошадь…

— Кони такого не пьют. Они тоже. Если, конечно, не глушат спиртом припадок.

— …пил, чтобы спастись — и людей спасал — а они смеялись. Народ забавлялся. Русский мужик, в доску наш, вот и пьёт. Упал с трибуны, в стельку пьяный, ха!..

Она умолкла, откинулась в кресле и продолжала смотреть вперёд будто бы из колодца — из блеска и тьмы. Шоссе стлалось под колёса. Герман представил кирпичный двор в промышленном городке в Донбассе — четырёхугольный жилой бассейн, кольцо гаражей, песочницы, дети и кошки, липы… Балкон её бабушки выходил на улицу Горького, не во двор — Герман Граев давно изучил всё это — и там она сидела, на балконе, в раскладушке — девочка с книжкой, с радио на коленях. Мать, Надина мама в проёме двери отстраняла плетёную занавеску, а на витых и древних скамейках, сыплющих наземь красковую зелёную шелуху, как кору, как листья, сидели старухи, бабы; женщины проходили мимо, мужчины. Слушая радио, вся семья возвращалась с дачи. Корзины, сумки. Малина, картошка, яблоки, всё своё. Вечером телевизор. Мультик, новости, боевик. Политику обсуждали во время рекламного перерыва. И до. Утром дитя покупало хлеб, потом бежало в видеосалон — на велосипеде кататься — в библиотеку. На обед с рынка брали мясо. Динамики над прилавками пели — «Pet Shop Boys», Пугачёву, «Кино», последние новости из Москвы. Из царства небес. Дитя с авоськой слушало, обмирая. Тополя облетали в жаре, воздух, двигаясь, гнал по улицам желтизну. В кустах дневали коты и кошки. Вечное лето.

Усадьба Шефа надвинулась вдруг — заброшенный парк, чуть светящиеся холодным, зыбким пруды и морок среди дерев.

— Помнишь, как он разъезжал на танке? — спросила Надя.

— Ага, — Герман улыбнулся чуть ли не против воли. Смотри-ка, нашлось-таки тёплое воспоминание обо всём этом. Он сбавил скорость — впереди кто-то влип в аварию, и образовался ползучий затор. — Действительно, симпатичный момент.

— Красивый! И выступал оттуда. Совсем седой… Поседел за какие-то месяцы — годы — а мы смаковали, уставившись в телевизор. Сколько он адъютантов извёл?

— Восьмерых, если правильно помню.

Она прикусила губу. Герман внимательно наблюдал за машинами сзади и впереди, за дорогой. С неосвещённой обочины вдоль усадьбы торчали задники нескольких легковушек, по очертаниям — старых. Меж ними стояли люди. Герману вдруг почудилось, будто он их знает — не лично, а по осанке, причёскам, форме одежд, неуловимо не теперешних, нездешних. Кто-то там обернулся, вперив невидимый взгляд в лобовое стекло, и Герман решил было, что эти стоящие тени вот-вот шагнут на дорогу, в свет фар — накрашенные девчонки в ярких лосинах, сиреневых, золотых, зелёных, в юбках по пояс и кожаных куртках мешком, с наушниками от жужжащих walkman'ов — змейками из ушей. За ними маячили вооружённые парни в дублёнках, спортивных костюмах, чёрных очках, косящие под Терминатора, Кобру Плискина, Рэмбо. Будто хотели завлечь, ночные сирены, юностью и романтикой, молодыми ногами в этих лосинах, музыкой пистолетных курков — и, как зубастые русалки, утащить на дно.

— Преемник едва не сломал себе шею об одного.

И морок исчез. Никто не шагнул с обочины на асфальт, ничего не случилось. Затор остался позади. Герман дал газу. Он будто проснулся, всё наваждение испарилось, как капля с горячей плиты. Что-то внутри успокаивалось, ворча.

— …Герман, скажи, зачем он так сделал?

— Кто, как?

— Арсеньев, наш государь. Расправился с Шефом руками Унгерна, «вольноотпущенника» Пернатого Змея. Змей с Шефом были друзья.

— Это был самый выгодный вариант. — Герман никогда об этом не думал, но вдруг обнаружил, что понимает. — Шефа надо было убирать, пока он не роздал страну своим упырям. Кусками. Преемник не мог не иметь отношения к этой смерти, втереть это Змею никто не сумел бы. Змей псих, а не идиот. Приказав Командору убить Шефа, на Змея навесили часть вины. Он знает, конечно, что не виноват — и всё равно ощущает вину; настолько его легко просчитали. Вина — это слабость. Больное место, в которое можно бить, если бы он пошёл на конфликт.

— Змей неминуемо возненавидел бы убийцу друга, — сказала Надя, глядя на свою руку и как бы отсчитывая на пальцах, — которого надо было убить для блага страны, решили у нас в верхах. Поэтому его друга убили так, чтобы ненависть Змея к убийце зеркалилась на него самого. Это он отпустил Командора к нам. Вау. Реально подло. Подло и действенно. Чёрт…