Красотки кабаре - [102]

– Молодой еще жив.

Сильверстоун спустился по трапу, аккуратно перешагнул через тела обоих евреев и приблизился к юноше в окровавленном свитере. Тот сидел, привалившись спиной к стенке, и с таким испугом следил за приближением англичанина, что даже перестал стонать.

– Как твое имя?

– Исаак Фрейндлих.

Сильверстоун повернулся к своим агентам и щелкнул пальцами:

– Тогда и его за борт!

«Бретань» превратилась в плавучую тюрьму. Все пассажиры первой и второй палубы были изолированы в своих каютах, а вдоль пустых коридоров прохаживались периодически сменяемые вооруженные автоматами охранники, единственным развлечением которых был плач или заунывные звуки еврейских молитв, доносившиеся из-за запертых снаружи дверей.

Большая часть из сорока человек команды тоже была заперта в своих кубриках. Капитан Гильбо пользовался относительной свободой, но находился под постоянным присмотром второго помощника Лефевра.

Насколько же отличалась эта страшная атмосфера обратного плавания от той, которая была вначале, когда вырвавшиеся из Европы люди всерьез поверили в спасение! Тогда царило веселье, звучала музыка, строились планы, кипела жизнь, – теперь это был пароход смертников, где каждый из пассажиров или в глубине души еще продолжал надеяться на чудо, или начинал готовиться к самому худшему. Уже на следующий день после захвата корабля произошло первое самоубийство–в своей каюте повесился один из бывших узников немецкого концлагеря, – но об этом стало известно только капитану Гильбо и Сильверстоуну.

Эмилия и Берта, проводя целые дни вдвоем, разговаривали очень мало. Особенно страдала Берта, которая оказалась разлучена с Морисом, чья каюта первого класса находилась палубой выше. Эмилия никогда не была особенно религиозной, но именно теперь, видя по утрам заплаканную дочь или слыша ее ночные стоны и вздохи, принялась вспоминать все, что когда-либо слышала о бессмертии души.

Она рассказала дочери о том знаменитом спиритическом сеансе, который ныне покойный Рудольф Штайнер когда-то провел в салоне графини Хаммерсфильд и на котором Эмилия услышала голос своей убитой подруги. Кстати, об этом случае в свое время писали венские газеты. Разумеется, она не стала упоминать о том, кому, если верить словам Вульфа, на самом деле принадлежал тот голос.

Но Берта Слушала довольно рассеянно.

– Ах, мамочка, – только и вздохнула она, – я не хочу слышать голос мертвого Мориса, я хочу слышать его живого! Мы так мало были вместе… – И она снова разрыдалась.

Эмилия поспешно пересела на ее койку, обняла дочь и принялась задумчиво целовать ее склоненную голову. При этом ее заботила одна не высказанная доселе мысль, которая при любых других обстоятельствах могла бы показаться непристойной, однако сейчас, когда впереди ждали только ужас и мрак, была на редкость уместна.

– Скажи, – вдруг спросила Эмилия, когда дочь понемногу начала успокаиваться, – а в тот вечер, когда Морис сделал тебе предложение, между вами ничего не было?

Берта отрицательно покачала головой.

– А тебе бы этого хотелось?

Эмилия почувствовала, как дочь напряглась и затихла.

– Ну же, говори, глупышка, не стесняйся.

– Не знаю… наверное, да.

– Тогда я постараюсь устроить ваше свидание!

Эмилия решительно отстранила дочь и, подойдя к двери каюты, принялась громко колотить, подзывая охранника.

– Чего надо? – окликнули ее из коридора.

– Я должна поговорить с вашим начальником! Не знаю, как вы его теперь называете, но когда-то он носил имя Льюиса Сильверстоуна!

Как ни странно, но тем же вечером за Бертой пришла вооруженная пистолетом женщина из числа подручных Сильверстоуна, которой поручили отвести девушку в каюту Мориса. Впрочем, причина сговорчивости англичанина оказалась донельзя проста. После первого же случая самоубийства Сильверстоун начал всерьез опасаться, что не сумеет уследить за теми узниками, ради которых он и пошел на захват «Бретани». Именно этих ценных заложников он должен был доставить живыми – жизнь остальных пассажиров, которым предстояло «пойти на растопку печей лагерных крематориев», его нисколько не интересовала. Самым ценным из всех был Морис Дан – племянник одного из богатейших еврейских банкиров. Предоставив ему возможность увидеться с любимой девушкой, Сильверстоун размышлял так: после первого свидания влюбленным непременно захочется второго, поэтому Морис будет ждать, надеяться и, пока у него сохраняется эта надежда, не станет покушаться на свою жизнь.

Сильверстоун умел разбираться в людях, а потому был уверен в том, что именно любовь хорошенькой двадцатилетней девчонки, а не надежда спасти жизнь благодаря деньгам своего дяди, позволит ему доставить молодого скрипача живым и невредимым.

Разумеется, Эмилии осталось неизвестно, почему англичанин так быстро согласился на это свидание. Впрочем, ей было достаточно радости от сознания того, что это свидание состоится. Бедные, бедные дети! – в каких немыслимых условиях пройдет их первая брачная ночь! Последнее желание приговоренных к смерти влюбленных…

Лежа на койке с полуприкрытыми глазами, Эмилия представляла себе то, что должно было происходить сейчас в каюте Мориса. Они наверняка погасили лампу и теперь раздеваются при лунном свете, проникающем через иллюминатор; раздеваются, путаясь в одежде и стесняясь друг друга, – неумелые, робкие, стыдливые… Ворох одежды свалился на пол, но они, не обращая на это внимания, уже неуверенно тянутся друг к другу… Наверное, у обоих холодные от волнения руки… вот они коснулись обнаженных тел друг друга этими холодными руками, вздрогнули и приглушенно рассмеялись. Затем первые поцелуи, прерывистое дыхание, жадное скольжение юношеских ладоней по упругой и горячей девичьей коже… Наэлектризованные соприкосновения молодых тел, целомудренная страсть, стесняющаяся самой себя, желание дать другому как можно больше наслаждения – и при этом невидимая в темноте краска стыда от робкого цинизма рук и губ, ласкающих самые сокровенные места. Закрытые глаза, вздох ожидания и первые, самые горячие, трепетные и незабываемые ощущения… А потом долгожданное проникновение, взрывные и напряженные изгибы соединившихся тел, стоны и слезы, поцелуи и ласки – и наконец упокоенное и нежное счастье взаимных признаний, перемежаемых искренней и чуть лукавой благодарностью друг другу…