Красный Ярда - [95]

— Вполне! — ответил Панушка, вынул из папки листок и протянул его Гашеку. На листке был изображен Гашек, диктующий «Швейка» Штепанеку.

— Отлично! Теперь давай экслибрис, — произнес писатель, рассматривая набросок.

— Будет и экслибрис.

Гашек снял с проволочки последнюю колбаску, откусил кусочек и сморщился:

— Когда-то я создавал общество борьбы с укорачиванием сосисок. Создадим-ка общество борьбы за увеличение свинины в свиной колбасе! Во времена нашего обожаемого монарха колбаса была лучше, чем в республике. А какие праздники устраивались по случаю убоя свиней! Нарисуй-ка мне экслибрис со свиной головой на блюде — этакого свиного Иоанна Крестителя.

— Ты напрасно отказался от поэмы о богородице и семи разбойниках, — пошутил Панушка, набрасывая свиную голову. — У тебя она могла бы получиться.

Писатель взял листок бумаги и тоже стал рисовать. Штепанек заглянул через плечо писателя и хихикнул: Гашек нарисовал Панушку, а Панушка — экслибрис. Писатель повернулся к Штепанеку:

— Я не буду больше диктовать. Ты свободен до завтра.

Штепанек понял, что Гашек хочет побыть с Панушкой наедине, простился и ушел. Некоторое время друзья молчали. Панушка встал и начал собирать вещи.

— Домой? — спросил Гашек.

— Нет. Но писать больше не буду. Видишь, как изменилось освещение, да и ветер мешает.

— Ты знаешь, Ярда, я купил домик, — вдруг сказал Гашек. — Он не лучше развалин этого замка, и, как замок, переходил из рук в руки. Инженер составил мне смету ремонта и перестройки. Ремонт будет стоить почти столько же, сколько сам домик. Можешь ли ты мне дать денег? Я с тобой всегда рассчитываюсь вовремя.

Немного подумав, Панушка ответил:

— Хватит тебе десяти тысяч?

— Это половина суммы, необходимой для ремонта. Я должен спешить: зима не за горами, да и Шура недовольна, что мы живем в трактире. Это и дороже, и беспокойнее.

— Ну, и удивишь же ты своих пражских знакомых! Великий бродяга превращается в домовладельца и домоседа!

— Лонген, пожалуй, снова заработает, распуская обо мне всякие небылицы. Я достаточно насмотрелся, как вели себя наши люди до войны, в армии, в Киеве, в Москве, на Волге, в Сибири и теперь уже ничему не удивляюсь, только с грустью покачиваю головой, когда вижу, что делают самые толковые и умные из них. Тебе я признаюсь, чтобы заранее отмести вздор насчет того, что я стал домовладельцем. Домик — собственность Шуры. Покупка оформлена на ее имя. Если со мной что случится, она не останется без крова.

Панушка ничего не ответил, понимая, что имеет в виду Гашек: в случае его смерти домовладелицей стала бы Шура, а не Ярмила. Панушка не хотел касаться этой темы, но Гашек заговорил сам:

— Я благодарен Шуре: она спасла меня от смерти, заботилась обо мне, когда я воевал в Сибири, она — настоящий борец и хороший друг. Шура могла бы сейчас учиться в Советской России и стать там большим человеком, а я ее привез для мещанского прозябания в нашей масариковской демократической республике. Для нее это большая драма. Она покинула родину. Там теперь победила подлинная, народная демократия. У всех тружеников появились такие права, которых не было и нет ни в одной другой стране, даже в хваленой Америке. У нас все права и свободы принадлежат только богачам. Шура поверила мне, поехала со мной в Прагу, и я не могу предать ее. В то же время, записав домик на Шуру, я лишил Ярмилу и своего сына наследства. Теперь я часто думаю о них и вижу, что был несправедлив к Ярмилке. Я даже писал ей, чтобы она приехала сюда с Ришей, но она не ответила.

— Это напрасно, — сказал Панушка. — По-моему, ты только мучишь себя. Ярмила — убежденная представительница Торгово-ремесленной палаты, она не пойдет штурмовать Градчаны. Ей хорошо в Праге. Она известна как пани Гашекова, воспитывает сына и не хочет лишних тревог.

— Мальчику нужен отец не меньше, чем мать, — продолжал Гашек. — Риша любит меня, и я его люблю. По-моему, он талантлив. Я хотел бы, чтобы он стал писателем, только лучшим, чем я.

— А Ярмила, конечно, против. На одном писателе она уже обожглась…

— Я был виноват. Она слишком мало видела от меня хорошего. Я хотел бы все исправить, но не знаю, как. Я обидел их. Будешь в Праге — зайди к Ярмиле и позови ее в Липницу от моего имени.

Панушка с недоумением глядел на него. Гашек продолжал:

— Тебя, наверное, удивляет мое сентиментальное настроение? Теперь оно часто находит на меня. Временами я готов разреветься. Я чувствую, что я болен. Я стараюсь не показывать этого, и людям кажется, что я здоров. У меня болит грудь, порой бывают какие-то странные спазмы вот тут, прямо между ребрами. И ноги у меня отекают. Это скверный симптом.

Панушка сидел, потрясенный исповедью друга. Он ничем не мог помочь ему, разве только деньгами и сочувствием.

Тучи густо заволокли небо. Ветер крепчал. Он дул со стороны Гумпольца. Один из его порывов сильно раздул костер.

— Как бы не устроить пожара, — сказал Гашек, гася огонь. — Чего доброго, сгорит последний мазхауз. Я не хочу быть липницким Геростратом.

— Хватит с тебя славы большевистского комиссара, — шутливо отозвался Панушка, забирая этюдник. — Пошли!

— Мы покидаем развалины средневекового замка как герои «бури и натиска», — сказал Гашек, театральным жестом обводя все вокруг. — Вот тебе руины, вот тебе пепелище, а герои идут навстречу урагану! Это — дань романтизму, недаром ты говорил, что я — романтик. Но я и реалист. Позади нас руины и погасший костер, вокруг свирепствует буря, а мы спокойно спустимся по тропинке и спрячемся от бури у пана Инвальда.