Красный Яр. Это моя земля - [15]

Он потянул за язычок молнии, раздался звук такой… такой… бззз — и я в мурашках вся — руки, ноги, спина. И меня — то в жар, то в холод, я ведь специально — платье с молнией! И его губы — на моей шее — знаешь, как это? Тебя кто-нибудь целовал в шею хоть раз?

И мы — всю ночь. Всю ночь, мама! И черный чай этот, с саган-дайля, в белых кружках с красными горохами! Пили на рассвете, смотрели на солнце. Огромное, холодное, серо-желтое. Но даже так — серо-желто, холодно — я чувствовала себя желанной.

Живой.

У меня есть дневник, ты знаешь. Я зову его log file. Он хранит все, что я накосячила, но не для покаяния, а для роста. Хотя помнишь, было дело, ты требовала записывать грехи. А потом — по праздникам — читать их на исповеди перед причастием. И священник все спрашивал:

— А прелюбодеяние где? А содомский грех?

А я отвечала:

— А нету, святой отец, — и ухмылялась.

А он мне:

— «А теперь отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; и не говорите лжи друг другу».

И я не понимала его тогда. А теперь — понимаю. Открываю дневник и пишу: «Бобровый log».

На склоне есть Илья. Он мой инструктор. Ничего такой. Однажды сделаю с ним себяшку. А Мишка…

— Ты никому о нас не скажешь, Антонова.

— Конечно, Миш. No problem.

Ты был прав, в сноуборде другие рефлексы. Начинаешь падать — выпрямляешь ноги, а надо сгибать. Начинаешь ускоряться — смещаешься назад, а надо вперед.

В декабре я как будто перешла на другой уровень ощущения себя. Поняла физику движения. Похудела. Обветрилась. Надела леггинсы, как и Тоня.

Тоня… Она красивая, мам. Не то что я. И я так и не спросила по пьяни, как они там с Мишкой спят… А я… А Илья…

— Как проверить технику, если рядом никого нет?

— Снять на видео?

— Проще.

— Тень?

— Проще.

— Глаза завязать?

— Проще.

— Не знаю. Сдаюсь.

— Полностью сдаешься или частично?

— Полностью сдаюсь. Говори уже.

— Ты в риалтайме должна понимать, какой кант загружен. Для этого — смотри на след. Чем он тоньше — тем точнее техника. Чем шире — тем больше снега ты переместила. Нарыла никому не нужный сугроб. Понимаешь, что потом?

— Боковое скольжение? Падение?

— Да. Иногда, конечно, приходится экстренно тормозить, сугробы рыть. Но в обычном режиме твой правильный след — это тончайшая дуга.

Я в риалтайме должна понимать, какой кант загружен. Где заканчиваюсь я и начинается воздух. А ты когда-нибудь думала о границах, мам? Где уже не ты, а кто-то другой, что-то другое? Трамплин, флажок, дерево, человек, волк?

Помнишь, как однажды в лесу мы встретили с тобой волка? Я была маленькая, а он — далеко. Вышел на тропу — и стоял боком. И границы волка мы почувствовали гораздо раньше, чем увидели его самого. Мы не нарушили его владения. Мы ушли.

Мишка приглашал меня к себе по ночам понедельников, и в очередной понедельник я по привычке пришла к нему. Открыла дверь. Не ключом, а просто, потому что здесь не закрывают двери. И увидела их вдвоем. Мне бы уйти, я тихая, ты же знаешь. Но я не ушла, осталась. Может быть, инстинктивно.

Он смотрел на Тоню, не шевелясь, не отрываясь, долго, не приближаясь ни на шаг. А я смотрела на его отражение в зеркале. И видела, что он не дышит. Что он тоже, как и я, затаился. Прошла, наверное, минута. А потом он сделал шаг к Тоне, поднял руку, двумя пальцами взял за пуговичку на горле ее рубашки и расстегнул. И я почувствовала, как будто я — там, с ним, сейчас. Не она — я. И я не смогла уйти, хотя мозг кричал: «Уходи!»

Он расстегнул вторую пуговичку над солнечным сплетением. Третью — под грудью. Четвертую — на животе. Я подумала: если бы он обезвреживал бомбы, был сапером — двигался бы так же. И это его медленное, наполненное движение вообще не напоминало мне нас, торопливых, рваных, спешащих.

Он раздвинул ей полы рубашки, и она там была — без лифчика.

Чертовы зеркала, кто их проектировал!

Я не просто смотрела — я пялилась! И стыдно мне станет уже потом, а тогда… Он наклонился к ее груди, я закрыла глаза и осела, прислонившись к собственному отражению.

Мне близка идея оставлять правильный след. Но с Мишкой правильно — не получается.

— Антонова, — шепчет он снова и снова, — Антонова…

Давай, давай, Мишка… Господи боже…

Зачем я это делаю, мам? Где мои границы?

В день соревнований получаем номера, расписание. До старта — часа два. Можно еще раз пройти склон по точной трассе.

— Антонова, по пятьдесят?

— Тонь. Давай после заезда?

— Да само собой. Но и ща по глоточку.

Поднимаемся на кресле вдвоем. Тоня достает фляжку.

— Что там?

— Шлюхи.

— Шлюхи — это о нас?

— Это за нас!

И там не по пятьдесят, а по сто пятьдесят. Неуверенно спрыгиваем с подъемника.

— Ну что? Наперегонки?

— Тонь, успеем еще! Давай просто…

— За мно-о-ой!

И я — за ней. Конформизм — наше все.

На середине склона Тоня резко подрезает лыжника, он укладывается точно мне под ноги. Объехать — не знаю, как. Перепрыгнуть — не умею. Зато успеваю нарыть сугроб. Руки вперед и вверх — рыбкой — принимаю на грудь крепление лыжи. Слышу хруст.

Больно.

Поднимаюсь на стартовую площадку. Дышать почти не могу. Двигаюсь медленно-медленно. Глотаю воздух по чуть-чуть.

Есть в факте боли некий пофигизм, дерзость. Когда так больно, что становится все равно. И если бы в гору бежать, я бы не стартовала. А сноуборд — он же вниз, с горы.