Красный ветер - [283]

Он не ответил. Сидел, все так же опустив голову на руки, и Росита вдруг подумала, что Денисио теперь никогда не уйдет от этого могильного холма, а если и уйдет, то все равно прежнего Денисио уже не будет. Нет, прежнего Денисио уже не будет…

Росита присела рядом с ним, уткнулась лицом в его плечо и заплакала. Жалость к Денисио сдавила ее сердце с такой силой, будто на грудь навалили этот самый камень-валун, неподалеку от которого нашли Эстрелью. А Денисио молчал, — он, наверное, и не слышал рыданий Роситы, весь ушел в себя, в свое неизбывное горе.

Продолжая плакать, Росита сказала:

— Денисио! Так нельзя, Денисио! Ты меня слышишь? Ты слышишь меня, Денисио?! Очнись, очнись, говорю!

Он наконец посмотрел на Роситу, теперь уже, кажется, осмысленными глазами, провел по лицу ладонью и сказал:

— Я отправлю тебя к Эмилио Прадосу… Ты должна быть вместе с ним.

5

Эмилио Прадос вот уже третий месяц командовал полком бомбардировщиков. Собственно говоря, десяток истерзанных, латаных-перелатаных машин, среди которых было шесть, «катюш» три «Дугласа» и один Ю-52 (тот самый «юнкерс», на котором прилетели Эмилио Прадос, Денисио, Росита и Эскуэро), полком можно было назвать лишь условно. Каждый вечер инженер — пожилой испанец Фернан Саморо докладывал Прадосу:

— Завтра, камарада хефе, я смогу выпустить лишь шесть машин. Два «Дугласа» и два СБ ставлю на ремонт, они дышат на ладан, и будет преступлением, если…

— Завтра к рассвету должны быть готовы все десять, — невозмутимо отвечал Прадос. — Вы свободны, камарада Саморо.

Инженер багровел, но какое-то время сдерживал закипающий в нем протест. Теперь уже не так безапелляционно, а скорее просяще говорил:

— Камарада хефе, я ценю в вас боевой дух, но вы должны понять, что моя совесть не позволяет мне согласиться с вашим требованием. Четыре машины, которые я имею в виду, — это не бомбовозы, а разбитые катафалки. Один день, камарада хефе, всего лишь один день — и они снова станут боевыми машинами.

— Вы не разучились понимать испанский язык? — Прадос смотрел на инженера недобрыми глазами и добавлял: — Вы знаете обстановку на фронте? Или вас надо просветить?

Инженер Фернан Саморо не отличался спокойным характером, выдержки хватало ему не больше чем на одну-две минуты.

— Какого черта вы мне втолковываете об обстановке на фронте! — забыв о всякой субординации, кричал он. — Плевать мне на все обстановки и на все, с чем они связаны, я, в первую очередь, человек и, как человек, не имею права посылать летчиков на смерть в этих гробах. Надеюсь, я понятно изъясняюсь по-испански, камарада Прадос?

— Вы изъясняетесь, как Цицерон. — Прадос кривил в усмешке губы и спрашивал: — Какая из машин находится в самом плачевном состоянии и в первую очередь требует ремонта?

— Русская «катюша» под номером «семь». Но и другие…

— На русской «катюше» под номером «семь» я полечу завтра сам, — коротко бросал Эмилио Прадос. — И таким образом всю ответственность беру на себя.

И он летел, ведя за собой полк. Он понимал, что летать на таких машинах не только рискованно, но даже безрассудно. Тем не менее у него не было другого выхода. И не только потому, — что командующий авиацией Республики Игнасио де Сиснерос требовал ежедневно поднимать все машины в воздух, но и потому, что собственными глазами видел, как трудно приходится вести бои наземным частям. На его глазах редели дивизии и полки, истекали кровью батальоны и роты, а франкисты, поддерживаемые мощью итальянских и немецких дивизий и марокканских бандер, продолжали рваться вперед, сея на пути смерть и разрушения.

Верил ли теперь Эмилио Прадос в победу? Тлела ли в его сердце хоть искра надежды на то, что Республика выдержит этот сумасшедший натиск и положение вдруг изменится к лучшему?

Тяжелые, как свинцовые волны неспокойного моря, мысли накатывались на мозг, кружили его в своем кипящем водовороте, не давали покоя ни днем ни ночью. Глядя, с каким упорством защищают республиканские бойцы каждый клочок земли, с каким бесстрашием идут на смерть, сколько в них веры в свое правое дело, Эмилио Прадос порой испытывал поистине великое вдохновение и мог поклясться самому себе, что и в нем самом живет эта вера и никакие силы ее не разрушат. Но проходил день, два, неделя, фашисты продолжали несметной тучей продвигаться вперед, земля Каталонии как бы сужалась на глазах у Эмилио Прадоса, гибли в жесточайших боях летчики его полка, и утомленный, угнетаемый мрачными предчувствиями дух его сникал, как сорванная с молодой оливы зеленая ветвь.

И тогда он задавал себе вопрос: «Что же будет? Что ожидает каждого из нас?..»

Как-то поздним вечером к нему пришел инженер Фернан Саморо. В тот день с задания не вернулась еще одна машина, и Саморо был особенно мрачен.

Он без приглашения сел за стол, бросил большие руки на стол и, помолчав минуту-другую, попросил:

— Дай мне кружку вина, Эмилио.

Они с Прадосом были давними друзьями, и хотя по службе часто между ними происходили стычки, в неофициальной обстановке и Прадос, и Саморо не только искали друг в друге поддержку, но и делились всем, что накипало на душе.

— Горит? — спросил Прадос.