Красный стакан - [3]

— Ты за меня не думай, — сказала Маруся довольно холодно. — Ишь чего, такой молодой, а уже как большой за всех решает.

— Я не решаю, — сказал Потанин с интонацией неожиданно мягкой, почти просительной. — Я вижу просто. Ещё в больнице увидел, но вчера совсем ясно. Не надо тебе там, Маруся. Там скоро плохо будет.

— А с тобой, значит, хорошо?

Маруся понимала, что лётчик Потанин желает ей добра. И человек он был хороший, но, как бы сказать, — ведь вот беда, все эти люди тридцать четвёртого года чувствовали много сложного, гораздо сложней и ярче, нежели тридцать лет спустя, но у них совсем не было слов для выражения всех этих многослойных вещей. Как лётчик, передвигаясь на колоссальных для тех времён скоростях, на немыслимых семистах километрах в час, начинает видеть дальше и принимать в соображение множество вещей, так и они очень много всего видели, ещё больше чувствовали, но почти ничего не умели выразить. Причины тому были разные: и страх, который их всех давил, и нежелание себе признаваться, что их занесло не туда, и попросту необразованность — какие были университеты у Маруси, что она видела, кроме своей больницы и нескольких мужчин, с которыми сходилась? Но звериным своим умом она понимала, что лётчик Потанин — он вроде вот этой пустынной летней Москвы периода реконструкции: всё перестраивается, и это должно быть весело, но почему-то совсем невесело, и жить в ней неприятно. Все как бы обязаны были радоваться просторным заасфальтированным площадям и тому, как всё похорошело, и никто ничего не говорил прямо. Вот и старый Крымский мост будут перевозить вниз по реке, а тут построят новый. И самолёт лётчика Потанина очень хорош, необыкновенно, но ведь жить в этом самолёте нельзя, и летать неудобно, дышать трудно. Он ей много про это рассказывал. Лётчик Потанин молчал, не решаясь сказать, что с ним будет хорошо. Лётчики, в особенности полярные, были честные ребята.

— Вообще, — желая его утешить, сказала Маруся, — он действительно как с ума сошёл. Вчера любимую чашку мою разбил. И не признаётся.

— Чашку? — переспросил Потанин. — Это плохо, что чашку. Это даже примета у нас такая есть, что если кружку разбил или стакан — в рейс не ходят. У нас поэтому на базе стаканы небьющиеся. Я как раз тебе подарить хотел.

Он вынул из своей плоской лётной сумки красный пластмассовый кругляш, слегка тряхнул его — и из кругляша образовался стакан, прозрачный, с довольно толстыми стенками, имевший столь же надёжный вид, что и вся лётная экипировка, лётные куртки, шлемы, планшеты, всё, что она видела.

— Мне ещё дадут, — сказал он. — Вещь хорошая.

— Его дочь очень любит, — сказала Маруся. Как раз на эстраде пионеры читали монтаж про то, как прекрасно им живётся. — Я сама не понимаю, как она так? Вся в меня, а любит его. И он всё время как начнёт обижаться на что, так хватает её в обнимку и так сидит, глазищи выкатив. И он больше с ней сидит, чем я. Я работаю, а он дома пишет. Когда она не в саду, то всё время с ним. Что он из неё сделает — понятия не имею.

— Ну а со мной проще, — сказал лётчик. — Меня нет всё время.

— Тоже хорошо, — засмеялась Маруся, но невесело.

На треугольной, карточным домиком, эстраде появился немолодой жирный человек и стал рассказывать стихами про фашизм.

— Вообще, — сказала Маруся, — я, очень может быть, и подумаю. А вот скажи, товарищ лётчик, почему ты меня к себе не пригласил на свой аэродром?

— Чего хорошего для тебя на аэродроме, скучно. Работают все.

— А тут чего интересного?

— Ну как, — сказал он. — Зелень.

Зелень в самом деле раскинулась вокруг в прекрасном изобилии, словно её сюда вытеснили со всей Москвы и здесь ни в чём не ограничивали. Но было видно, что Потанин, человек быстрый, где-то уже не здесь, а по пути в свой Хабаровск, по ледяным безвоздушным пространствам, откуда звезды выглядят совсем страшно. Маруся представила, как ей было бы с ним спать. С Аркадием было не очень хорошо потому, что он кричал во сне. Всё остальное было хорошо и даже замечательно, но к этому он в последний год проявлял мало желания и даже спать вдруг стал в майке, словно начал стесняться своего тела. Он действительно немного полнел. Но вот с лётчиком Маруся себя не представляла. Она думала, что вдруг он начнёт вести себя как железная машина, с которой он на своих высотах имел дело. Что-то было в нем такое — явно хороший, но хороший в том смысле, в каком летающая лодка РД лучше предыдущей, которая поднимала меньше тонн. И у него какие-то рычаги, нажимать на которые надо специально учиться.

— Алё-алё, — сказала Маруся, — прекрасная маркиза! Я говорю, что подумаю.

— Подумай, конечно, — согласился лётчик. — И переезжай. Меня правда часто нет, ты со мной не соскучишься.

Он проводил её до Брянского вокзала, откуда шла электричка до их дачной местности, и на прощание взял за локти, прижал к себе и крепко поцеловал, причём Маруся не возражала. Но то, как старательно он её поцеловал, словно тоже перевыполнял какой-то норматив, внушило ей очень странную мысль: она тоже, словно лётчик, привыкший к большим скоростям, поняла вдруг, что из Хабаровска-то он ещё, может, и вернётся, а вот потом непонятно. И как-то это от неё зависело, но она не понимала как.