Красный снег - [59]

— Людям хочется знать, как произошло.

— Интересного мало…

Он сердито толкнул дверь и широким шагом прошел в сени. Вишняков — за ним. Сотник мог не пустить его, как, наверное, предписывалось приказом командования. Вишнякову надоело играть в прятки — он решил во что бы то ни стало встретиться с сотником, занявшись происшествием с Григорием Сутоловым, не очень приятным для петлюровской варты.

— Никого в доме? — спросил Вишняков, оглядывая чисто подметенную хату.

— А кому ж еще быть?

— Я тебя спрашиваю потому, что говорить нам лучше без свидетелей.

— Свидетелей не будет…

Коваленко пристраивал погашенный фонарь на гвоздь у двери. По тому, как он медлительно делал это, Вишняков догадывался, что тот растерян.

— По вашим данным, — начал Вишняков, закуривая, — Григорий Петрович Сутолов находился на службе в карательном отряде есаула Черенкова…

Подцепив фонарь, Коваленко прошел к столу и сел, прячась в абажурную тень от прямого света лампы.

— Я составил донесение своему командованию, — перебил он Вишнякова.

— Это меня не касается. Известно, как должен поступать каждый командир части… Тут одна штука неясная получается…

У сотника зашевелились брови. Сидел он все так же неподвижно, давая понять, что не очень опасается «неясностей».

— Получается ералаш, — продолжал Вишняков, раскуривая цигарку и не глядя на него. — Вы — на границе, мы — тоже стоим на границе. На наш пост Гришка не нарывался. А к вам пожаловал. По своей линии мы никаких донесений о нем не писали. А часть его — Калединская!

Коваленко сдержанно кашлянул.

— Що до гряныць, то вона у нас одна — гряныця Украинской республикы!

— Погоди! Для вас — одна, для нас — тоже одна, а для кого-то две. Я тебя хочу спросить: почему Григорий Сутолов стал баловать на варте, а не побрел к нашей конюшне?

— У нас кони справниши.

— Могло быть, что он именно так и подумал! Ему известно было, что вы для Каледина — дружеская сторона. Мало ли что у вас кони лучше. А зачем у друга брать, если можно взять у врага? Нет, тут что-то не так!

Вишняков оживленно жестикулировал, зорко наблюдая за сотником. Для него сейчас было важно, станет ли сотник отрицать, что Каледин «дружественная сторона», и не связывался ли он по поводу убийства с калединцами.

— Было, пройшло, — уклончиво ответил Коваленко, которого интересовало все то же — чем все это ему угрожает?

— Ладно, пускай по-твоему! Прошло — для кого?

— Ты мне голову не морочь! — мрачно заявил сотник, отклоняясь к стенке и вовсе исчезая в тени — только глаза блестели.

— У меня дел своих хватает, чтоб еще тебе голову морочить! Мне надо знать: чего это «дружественная сторона» у тебя коней таскает? Может, между вами военные действия начнутся? Черенков ваших границ не признает! Сапетино, Лесная, Чернухино — ваши, а он туда ходит без вашего ведома. Как же так? Дружба — значит спроси, доложи, согласуй. Или вы ему не только коней, но и земли своей республики поотдавали?

Коваленко резко поднялся:

— Ты мне тут политику не загибай! Я тебя знаю!

— Знания твои к разговору нашему отношения не имеют, — спокойно продолжал Вишняков. — Мы можем донести нашему командованию, что у варты Украинской республики была стычка с разведкой карательного отряда. Твои могут спросить, по какой причине стычка. Не скажешь же ты, что шлепнул черенковского лазутчика с перепугу…

Сумрачно шевеля вздернутыми бровями, Коваленко ждал, что он еще скажет, догадываясь, что именно с этой угрозой Вишняков к нему и явился.

— Мне неизвестны приказы по вашим войскам. Думаю, насчет стрельбы в калединскую сторону — таковых не было. Худо тебе придется, сотник Коваленко!

— Я стрелял не в черенковского разведчика, а в конокрада!

— Съезди к Черенкову, объясни! Я его норов знаю, живо шашкой секанет. В его отряде, сформированном на территории Области Войска Донского, не может быть конокрадов. Это у нас, шахтеров, могут быть конокрады. А у них — святое воинство, а не сборище воров, посягающих на собственность Украинской республики. Смекаешь?

Сотник озадаченно водил глазами. С этой стороны получалось худо. Насчет конокрадства и речи заводить нельзя. «Тогда почему я его убил?..»

— Мне все равно, — сказал Вишняков, вставая.

— Обожди, — остановил его сотник. — Нам давно пора потолковать. Чего это

— все равно?

— Для меня и ты и Черенков — вражеская сторона, — сказал Вишняков, твердо посмотрев в лицо сотнику. — Черенков ждет приказа, чтоб напасть на Казаринку. А ты тож такого приказа ждешь… Только в этой войне новая причина появилась…

— Что за причина?

— Мне тебе не объяснить, — сочувственно вздохнул Вишняков. — Помнишь, в Тифлисе, при переходе, мы видали чистеньких конвоиров и еще поговорили: для кого война, а для кого пироги с маком. Армии выигрывают бои, а для того, кто пулю остановил, от этого выигрыша — никакого проку. Тебе тоже положено думать про свой выигрыш. Буча поднимется из-за Гришки Сутолова — тебе не будет выгоды от этой бучи.

— Тебе какая забота?

— Как же так? Мне надо определить, как пойдет следствие насчет убийства.

— В этом новая причина? — испытующе глядя на Вишнякова, спросил Коваленко.

— В этом, да не только в этом. Наши люди понимают — невелика всем вам радость стоять в шахтерском поселке. Ни себе, ни коню еды не раздобудешь — голая территория. Вам от нее никакой выгоды. Вокруг жизнь смутная, того и гляди шахтеры с обушками на вас пойдут. Командиры твоей армии здесь не появляются. Сидят в Киеве, а дальше — ни шагу. Шахтеры для них — народ чужой. Приходится вам сидеть, как на вражеской территории…