Красный шторм. Октябрьская революция глазами российских историков - [23]

У Джона Рида есть интересные заметки по этому поводу. Если он встречал вооруженный солдатский патруль на улицах Петрограда, то руководил им, как правило, рабочий или матрос. Рабочие и матросы были стихийно выдвинуты на руководящие должности. Причем дело здесь не в том, что кто-то кому-то приказал подчиняться. Приказывать было бессмысленно. Слушались тех, кого хотели слушаться. И, видимо, черный бушлат сам по себе производил очень сильное впечатление.

Характерно, что, когда вскоре после Октябрьского восстания начались винные погромы, усмиряли их в основном матросы. Они взяли под охрану винные погреба Зимнего дворца, разбили там бутылки и перевернули бочки, содержимое вылили в подвалы, а потом с помощью пожарных откачали в Неву. Несколько предшествующих попыток установить караул из солдат сухопутных частей приводили только к тому, что караул напивался вместе с теми, от кого он должен был охранять эти запасы.

Кстати, подобный случай был и в Гельсингфорсе, когда матросы вылили на железнодорожные пути несколько цистерн со спиртом, опасаясь погромов. В финской печати отмечалось, что образ русского матроса предстал совершенно с неожиданной стороны. Жители Хельсинки привыкли видеть русских моряков навеселе во время увольнений на берег. И им казалось, что уж от стакана спирта они никогда не откажутся. Но матросы вылили все на землю, и никто даже глотка не сделал. Это еще раз свидетельствует, что уровень самоорганизации моряков был высок.

Матросы и после Октябрьского восстания оказываются наиболее эффективной вооруженной силой новой власти. Их посылают против всех контрреволюционных выступлений: в Москву, на Дон против атамана Каледина, на Украину против Центральной Рады. В протоколах Центробалта даже сохранились ворчливые реплики отдельных матросов. Один из них говорит, что «мы всюду поддерживаем советскую власть. А что же делает Красная гвардия? Почему она не выполняет свои функции?».

Поскольку в ноябре-декабре 1917 года матросы оказались главной военной опорой советского правительства, то у них появилось представление о себе как об очень важных политических фигурах. Здесь характерна история Дыбенко, когда он стал народным комиссаром по морским делам. Это, кстати, случилось не сразу: большевики долго пытались уговорить на этот пост кого-то из старых специалистов. И даже когда Дыбенко назначили наркомом, его товарищем стал военный профессионал — бывший капитан 1-го ранга Модест Иванов, который получил от флотского съезда чин контр-адмирала. Адмирал Иванов также продолжит службу в Красном флоте, будет командовать флотилией ОГПУ, станет в 1936 году Героем труда и скончается в блокадном Ленинграде.

Но вернемся к Дыбенко: став наркомом, он столкнулся с тем, что постоянная отчетность перед Центробалтом сковывает свободу его действий. Активность Павла Ефимовича перенеслась в Петроград, куда он подтянул своих доверенных лиц. В Гельсингфорсе, где заседал Центробалт, он стал бывать наездами, а главное — перестал отчитываться перед матросским комитетом. И это привело к тому, что в январе 1918-го Дыбенко начали остро критиковать. Протокол заседания Центробалта от 14 января 1918 года даже не был напечатан в полном собрании протоколов, опубликованном к 50-летию Октябрьской революции. Я его собираюсь опубликовать в приложении к своей монографии о Балтийском флоте и революции, которая вот-вот выйдет. Там делегаты Центробалта говорили, что, мол, нам не нужны истуканы, идолы, для нас важны демократия и равенство. А Дыбенко ведет себя теперь как барин: сидит, развалившись, в кресле и курит сигару. Когда к нему приходят товарищи, не реагирует на их просьбы. Он не отчитывается перед Центробалтом, не приезжает к нам. Мы не имеем актуальной информации о переговорах с Германией. Мы всё узнаем из газет. А это ненормально.

На заседании даже прозвучала критика в адрес председателя Совнаркома. Один из делегатов сказал: пусть Ленин не забывает, что он сидит на матросских штыках! Другой заявил, что Балтийский флот держит Смольный за манишку. И эта яркая фраза описывала реальную ситуацию.

Правда, часть делегатов Центробалта пыталась успокоить товарищей. Они говорили: мы же избрали Дыбенко делегатом на съезд Советов. А съезд назначил его народным комиссаром. Как же мы можем его отзывать без учета мнения Всероссийского съезда? Флот же не отдельное государство. Но возобладали горячие головы. К Дыбенко была послана матросская делегация с полномочиями арестовать его, если он вдруг будет сопротивляться приезду в Гельсингфорс. Правда, Дыбенко приехал 19 января и очень быстро вновь расположил Центробалт к себе. Но критика была острая.

Матросы все чаще проявляли себя как неспокойный элемент. Они могли заявиться в Смольный и потребовать от Совнаркома отчета по конкретным вопросам. Совнарком вынужден был высылать какого-то докладчика с ответами: чаще всего это был нарком просвещения Луначарский. Он считался хорошим оратором, умеющим говорить с матросами: было в нем что-то, что привлекало и располагало к нему моряков. Возможно, дело в академическом стиле речи. Луначарский говорил как классический профессор, произнося иностранные слова с особым прононсом: контррэволюция. Это очень приятная, успокаивающая манера речи. Скажем, у Троцкого она была совершенно другой: он был митинговый оратор. Но у матросов имелись собственные митинговые ораторы. А вот классический ритор был для них в новинку, и Луначарский приобрел неожиданную популярность среди матросов.