Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова - [15]

— Это было ошибкой. Меня тогда же поправил Ильич.

— Почему же нам, кронштадтцам, ничего не было сказано об изменении тактики? Я пришёл к Ленину за указаниями, а он накинулся на меня чуть не с кулаками. Кричал, что меня расстрелять мало.

Троцкий рассмеялся.

— Не обижайтесь. Ильич гневался не на вас лично. Вы олицетворяли для него в тот момент умеренные силы партии и саму массу, не способную, как оказалось, к самостоятельному революционному творчеству. Для него было чувствительным ударом осознать это. Говорю вам это вполне ответственно, мы с ним в те дни имели случай обсудить этот момент. У него было иное представление о творческом потенциале масс. Власть валялась на земле, и не поднять её! С ума можно было сойти. Наверное, мы все тогда немного пошатнулись в уме. Правда, он раньше всех понял: надо брать власть. Четвёртого числа был самый подходящий для этого момент. Но дело было пущено на самотёк. Когда он осознал, что само собой ничего не произойдёт, массы надо направлять железной рукой, было поздно что-либо предпринимать, под рукой уже не было ни ваших кронштадтцев, которых вы увели в казармы, ни солдат, никого. Тогда и решено было прекратить демонстрацию. Это было в ночь с четвёртого на пятое. Ваши, Фёдор Фёдорович, судорожные действия пятого числа были чистым недоразумением. К тому времени юнкера уже разгромили „Правду“ и к Питеру приближались верные правительству части. Но ничего. Всё поправимо. Время работает на нас…»

Заключение в «Крестах» по-прежнему тянулось медленно, но что-то в воздухе постепенно менялось, и в тюрьме чувствовались какие-то незримые перемены. Вскоре был отменён режим одиночного заключения, двери всех камер вдруг распахнулись и их теперь запирали только на ночь. С введением «режима открытых дверей» тюрьма превратилась в гудящий с утра до позднего вечера политический клуб.

Раскольников встречался с Троцким теперь каждый день, обычно в его камере. Троцкий редко покидал её, так как он с утра до вечера просиживал за столом, строча фельетоны для партийных газет, а также много читал. Раскольников бывал у него по вечерам, в сумеречное время, когда работать было уже невозможно, а электричество в тюрьме ещё не зажигалось. В эти часы они обменивались новостями, почерпнутыми из газет и переписки.

С воли им сообщали, что стали стремительно расти цены на продукты питания, в сентябре газеты написали, что они подскочили более чем на триста процентов, тогда как рост зарплаты рабочих не поспевал за ними, и на некоторых предприятиях она была вообще заморожена. С каждым месяцем всё длиннее становились очереди за хлебом и другими продуктами, выдававшимися по карточкам. Исчезли из продажи керосин, свечи. Рабочие начали бастовать. В сентябре на несколько дней остановились все железные дороги страны, бастовавшие железнодорожники требовали повышения зарплаты…

В своей книге «Кронштадт и Питер в 1917 году» Фёдор Раскольников писал, рассказывая о времени проведения в петроградской тюрьме «Кресты»:

«…Нам в тюрьму прислали цветы, и Семён до вечера ломал голову, теряясь в романтических догадках. А на следующий день меня и Рошаля вызвали в кабинет смотрителя тюрьмы, где нас ожидала девушка, представительница какой-то организации вроде политического Красного Креста. Отрекомендовавшись анархисткой Екатериной Смирновой, она передала нам целую гору чёрного хлеба и сообщила, что ещё вчера добивалась свидания, но не получила пропуска. Тайна загадочного букета раскрылась сама собой.

Один из первых вопросов, которыми засыпала нас Смирнова, касался снабжения:

— Не хотите ли вы апельсинов? Я могу вам принести.

— Отчего же? — ответили мы. — В тюремной обстановке всякое даяние — благо.

— Но у меня апельсины особенные, — загадочно произнесла Смирнова, взглянув на меня своими светлыми, почти бесцветными глазами.

Не оставалось сомнений, что речь идёт о бомбах. Но так как мы к побегу не готовились, то в чёрных „апельсинах“, конечно, не нуждались. Пришлось поблагодарить и отказаться от любезно предложенных „фруктов“. Смирнова искренне огорчилась. В её глазах это предложение было так естественно, а отказ — непонятен…»

В сентябре большевики впервые получили большинство в Петроградском и Московском Советах. Это немедленно сказалось на судьбе заключённых большевиков.

Первым вышел из «Крестов» Лев Троцкий.

«Перед тем как оставить тюрьму, он зашёл к Раскольникову в его камеру, — писал в своём „Отступнике“ Савченко. — Был он в своём заграничном просторном плаще, фетровой шляпе, в крепких туристских ботинках со шнуровкой и на высоких каблуках. В одной руке зонтик, в другой — узел с вещами.

— Пришёл попрощаться, — заговорил он торопливо, снимая, протирая пенсне. — Представьте, выхожу. По решению Петроградского Совета. Первое, что сделаю, постараюсь и ваше пребывание здесь сократить. Если не удастся вовсе прекратить ваше дело, то уж под залог или, как там, выцарапаем вас отсюда, не сомневайтесь. Ну, не скучайте. Готовьтесь. Набирайтесь сил, скоро они ох как понадобятся.

Они обнялись. Раскольников проводил Троцкого до выхода из корпуса. Они снова обнялись, и Раскольников вернулся в камеру».