Красный гаолян - [34]

— Непослушная ты девчонка, не ешь, не пьёшь, бессмертной, что ли, стала или в Будду превратилась? Ты меня в могилу сведёшь!

Она смотрела на бабушку, которая сидела тихо, как Гуаньинь,[41] — лишь две хрустальные слезинки брызнули из уголков глаз. Через полуприкрытые веки сквозило замешательство, бабушка смотрела на свою мать так, словно с высокой насыпи оценивала размеры чёрной старой рыбины, притаившейся в воде.

Только на второй день бабушкиного пребывания дома прадедушка наконец вернулся из царства пьяных грёз и первым делом вспомнил, что Шань Тинсю пообещал подарить ему большого чёрного мула. В его ушах словно бы постоянно звучал ритмичный цокот копыт этого мула, мчавшегося на всех парах. Мул был чёрным, глаза его горели, как фонари, а копыта напоминали кубки для вина. Прабабушка взволнованно спросила:

— Старый ты хрыч, дочка ничего не ест, что делать?

Прадедушка прищурил пьяные глаза и буркнул:

— Какая муха её укусила?! Чего она там себе удумала?

Прадедушка встал перед бабушкой и раздражённо сказал:

— Дочка, ты чего это? Супруги связаны нитью даже на расстоянии в десять тысяч ли. Между мужем и женой всякое бывает, и любовь, и вражда, но, как говорится, коли вышла за петуха, то дели с ним курятник, а коли выбрала пса, то живи в будке. Жена следует за мужем и должна ему подчиняться. Я не высокопоставленный чиновник, да и ты у нас не золотая ветвь с нефритовыми листьями,[42] найти такого богача — счастье для тебя и для меня, твой свёкор с первого же слова пообещал подарить мне большого чёрного мула, такой щедрый…

Бабушка сидела неподвижно, закрыв глаза. Её мокрые ресницы были словно мёдом намазаны, толстые и слипшиеся, они цеплялись друг за дружку и топорщились, как ласточкины хвосты. Прадедушка, глядя на бабушкины ресницы, раздражённо рявкнул:

— Нечего тут моргать и притворяться слепой и немой, даже если помрёшь, то станешь духом семейства Шань, а на нашем семейном кладбище тебе не найдётся места!

Бабушка хмыкнула.

Прадедушка замахнулся веером и влепил ей затрещину.

Румянец разом схлынул со щёк бабушки, лицо приобрело голубоватый оттенок, потом цвет постепенно вернулся, и лицо стало напоминать восходящее красное солнце.

Бабушка сверкнула газами, стиснула зубы, холодно усмехнулась и с ненавистью глянула на отца.

— Только боюсь, в таком случае ты и волосинки мула не увидишь! — сказала она.

Бабушка наклонила голову, взяла палочки и стремительно смела ещё дымившуюся еду с нескольких чашек, а потом подкинула одну из них в воздух, и та несколько раз перевернулась в полёте, посверкивая блестящим фарфоровым боком, затем перелетела через балку, задев её и смазав два пятна давнишней сажи, медленно упала, покатилась по полу и, сделав полукруг, улеглась на полу кверху дном. Вторую чашку бабушка швырнула в стену, и при падении она раскололась на две части. Прадедушка от удивления разинул рот, кончики его усов подрагивали, он долго не мог найти слов, а прабабушка воскликнула:

— Деточка, наконец-то ты поела!

Раскидав чашки, бабушка зарыдала, плач был таким громким и горьким, что не вмещался в комнату, перелился через край и выплеснулся аж в поле, чтобы слиться с шелестом гаоляна, уже опылённого к концу лета. Во время этого бесконечного пронзительного плача в её голове промелькнуло множество мыслей, бабушка раз за разом вспоминала три дня, прошедшие с того момента, как она села в свадебный паланкин, и до тех пор, как на ослике вернулась в родительский дом. Все картины этих дней, все звуки и запахи вновь нахлынули на неё… Трубы и сона… короткие мелодии и громкие напевы… Музыканты играли так, что гаолян из зелёного стал красным. Ясное небо подёрнулось тучами, громыхнуло раз, потом второй, сверкнула молния, струи дождя были спутанными, как пряжа, и такими же спутанными были чувства… дождь шёл то наискось, то снова вертикально…

Бабушка вспомнила разбойника в Жабьей яме и мужественный поступок молодого носильщика, который верховодил другими, как вожак собачьей стаи. На вид ему было не больше двадцати четырёх, на суровом лице ни единой морщинки. Бабушка вспомнила, как это лицо нависало над ней совсем близко, а твёрдые, как раковина беззубки, губы впивались в её рот. Кровь в сердце бабушки на мгновение застыла, а потом снова забила ключом, будто прорвала плотину, да так, что каждый даже самый крошечный сосуд в теле затрепетал. Ноги свело судорогой, мышцы живота дрожали и никак не могли остановиться. В тот момент их мятеж одобрил своей бьющей через край энергией гаолян. Пыльца, что сыпалась с метёлок, почти невидимая, заполнила всё пространство между их телами.

Бабушка множество раз пыталась задержать в памяти картину их юной страсти, но не получалось, воспоминания мелькали и исчезали, зато снова и снова появлялось лицо прокажённого, напоминавшее морковь, сгнившую в подвале, и его крючковатые пальцы, похожие на куриную лапу, а ещё старик с тоненькой косичкой и связка блестящих медных ключей, болтавшаяся у него на поясе. Бабушка спокойно сидела и, хотя находилась в десятках ли оттуда, словно бы ощущала на губах терпкий запах гаолянового вина и кисловатый запах барды. Она вспомнила двух мужчин, что взяли на себя роль служанок и напоминали цыплят, замаринованных в вине, — из каждой их поры сочился аромат вина… А тот носильщик срубил множество стеблей гаоляна своим мечом с закруглённым лезвием, на срезах, имеющих форму подковы, проступал тёмно-зелёный сок — кровь гаоляна. Бабушка вспомнила, как он велел через три дня возвращаться и ни о чём не беспокоиться. Когда он произносил эти слова, чёрные узкие глаза блеснули светом, похожим на лезвие меча. Бабушка уже предчувствовала, что жизнь вот-вот переменится самым необычным образом.