Красный флаг над тюрьмой - [39]

— Ну, как моя шея?

— Ммм… он оглядел дочь. Хваткая девица. В свои 13 лет она знала в три раза больше, чем ее отец в 20. Он бы не мог держать в себе столько противоречий, не выплеснув наружу.

— Шея была отмыта чисто, уши тоже.

— Маникюр?

Она показала ногти.

— Одеваться!

— Слушаюсь!

(Господи, тон у меня с нею! Разве я так мог разговаривать с моей тетей?)

Тамара прочертила пальцем на пыльном стекле какую-то загогулину:

— Ну и грязища!

— Да уж наросло.

— Не вздумай только мыть! Их очередь.

— Знаю.

— Ну свиньи! Как наша очередь, так мы вкалываем по-честному, а эти только и думают, как бы кого обжулить.

— А кто у них может мыть окно? Бабка? Пошли ее на стремянку, свалится и убьется. Или Гаврюха с его оперированным животом?

— А нам какое дело? У них есть молодые.

— Молодые каждую неделю за всю семью моют полы.

— Пускай Стефу наймут, так итак она у них объедки доедает. Вчера опять звали: "Стефанидочка, миленькая, вот тут супчик остался с морковочкой, хотите?"

— Не становись наушницей! — сказал Миша. — Какое тебе дело, кто у кого ест? Мы родились в Европе, мы интеллигенты, в этом разница. Мы уезжаем, в частности, и потому, чтобы не жить мещанской жизнью. Когда человека надолго запирают в одиночку, он теряет рассудок. В Баварии были деревни, по девять месяцев отрезанные от мира снегом в горах, там население болело кретинизмом. А здесь целый народ уже 50 лет держат в тесноте коммунальной кухни. Не становись по собственному почину кумушкой из-под замочной скважины.

— Стой! — сказала Тамара. — Кто-то звонит.

Он прислушался, звонили к Голову, в соседнюю квартиру.

— Их никого дома нет, это к нам! — сказала Тамара и побежала отпирать.

26

Она была права, звонил, ошибясь дверью, Георгий Константинович.

— Георгий Константинович! Вам же тяжело подниматься по нашей лестнице!

— Э, полноте, в мои лета все тяжело. Если с этим считаться, надо лечь на диван и принять большую дозу веронала. А я хочу еще пожить.

— Мне надо очень долго жить, чтоб видеть их в гробу, и я приду, паршивый жид, хоть гвоздь в тот гроб вобью!

— Тамара!!!

— А что? — сказала Тамара. — Хорошие стихи. Мне Альберт рассказал. С нашего класса.

— Она меня изведет! Ей-богу, я ее когда-нибудь выпорю!

Георгий Константинович улыбнулся:

— Будем надеяться, что уже не здесь. Я тоже знаю стихи:

Мы улетали из тюрьмы,

стояли стражники у трапа

и рылись в наших жалких тряпках,

чтоб тайн не увозили мы.

Ах, эти тайны блудной девы,

секрет мордовских лагерей…

Любой уехавший еврей —

строка презрения и гнева.

Майор дрожал, как пьяный вор,

искал записки, списки, ленты.

А мы — живые документы,

скрепленный Богом приговор.

Тамара забила в ладоши.

— Спасибо! — сказал гость. — Я еще нравлюсь публике. Но может ли публика на минутку оставить нас наедине с папой?

Подумать только, Тамара с охотой даже закивала. Никаких обид, пошла и тихонько закрыла за собою двери.

— Если бы я имел много денег и много детей, я бы просил вас заняться их воспитанием! У меня к ней педагогики не хватает, — признался Миша.

— Это придет с внуками. С моими сыновьями я тоже был никудышный ментор. После дневных забот о хлебе и масле не остается сил на педагогику.

— Она растет в одной комнате с родителями! — сказал Миша. — Она слышит чересчур многое.

— Все устроится. Приедете в Израиль, будут у вас две или три комнаты. Девочка пойдет в школу в спокойной обстановке, ее характер смягчится.

— Поеду… Мне еще до отъезда — 10000!

Георгий Константинович порылся в боковом кармане, положил на стол пачку рублей.

— Мы тут с Руфочкой продали немного книг, конечно, это — не 10000, но с мира по нитке… Здесь 450.

— 450?!

Миша закрылся ладонями:

— Вы будете продавать свои книги, чтобы я уехал? Дорогие книги: Скира, "Маестри дель колоре?"

— Ну и что? Книги покупают, чтобы они скрашивали жизнь, а когда надо — продают.

— Не могу. У меня нет никаких гарантий, что я вам смогу вернуть долг.

— Тоже ничего. Мне уже 65, я пенсионер. Руфочка получает свою пенсию. Костя работает.

— Мне стыдно! — сказал Миша. — Когда я подавал документы, должен был думать о том, что с меня могут запросить выкуп за дипломы. Это висело в воздухе. Они должны как-то остановить отъезд, хотя бы интеллигенции. А я начал войну против Кремля с пустым карманом.

— Выкуп не имеет ничего общего с желанием остановить отъезд. Наша интеллигентская беда, что мы считаем их более дураками, чем они есть. О нет, они умны, очень умны, умны настолько, что водят за нос целый свет. Я не верю в их чувствительность к общественному мнению Запада. Я знаю, говорят, будто они выпускают евреев потому, что хотят выглядеть получше в глазах Запада. Но вот вам Солженицын. Писатель с мировым именем. С 1968 года мир требует, чтобы его перестали травить в СССР. Сейчас 1972, а Солженицын так и не смог поехать в Швецию за Нобелевской премией. Возьмите Синявского или генерала Григоренко. Общественность Запада давно и упорно требует их освобождения. А они, как были, так и остались узниками концлагерей. Или Сильва Залмансон. Уже несколько международных организаций просят, чтобы ее выпустили. А Ленька слушает, да ест… Коммунисты склоняются только перед силой, только перед материальной силой. Пока они не нуждались в трубах из ФРГ, ни один немец не получил разрешения вернуться в Германию. Пока им не нужен был канадский хлеб, ни один канадский журналист не мог выехать за пределы Москвы. И пока евреи Америки и Англии не наложили руку на торговлю с СССР, Москва и не думала выпускать евреев. То, что еще при Хрущеве выпустили пару сот стариков или больных, это точно была подачка общественному мнению Запада после Венгрии. Теперь они норовят заполучить золото в обмен на евреев. В России голод, за все лето не было дождей. Горели торфяные болота вокруг Москвы и Рязани, потом во Владимирской области. Украина высохла. Алтай. Нужен хлеб. Нужно золото.