Красный Элвис - [55]

Однажды в пятницу после обеда под дверьми университетского книжного я опять встретил Джона Леннона. Он сидел на лавке в коридоре, пил кофе из автомата, а вокруг него сновали студенты и говорили, кажется, на всех языках мира. Вид у него был помятый, но это можно было списать на революцию. Я решил подойти.

— Привет, — говорю я ему. — Ты меня помнишь?

— Нет.

— Нас Кристиан знакомил, ты еще арабов ловил, вспомнил?

— Нет.

Он не помнит, и я вижу, что он вообще в своей жизни мало что помнит.

— Ну хорошо, — говорю, — выпить хочешь?

— Да еще рано, — отвечает он, — только второй час дня.

— Какая разница. Пошли.

Он встает, и оказывается, что возле него на лавке лежит маленький индус, он тут в принципе постоянно лежит, я его часто вижу, такой старенький индус шоколадного цвета, когда он просыпается, то что-то рисует шариковой ручкой в небольшом альбоме, потом подсаживается к одиноким студентам и начинает им что-то шептать, а тут видно задремал, Джон Леннон пытается его поднять, зачем он тебе? — говорю я, это художник, отвечает Леннон, индус, надо его тоже взять с собой, чтобы он что-нибудь выпил. И мы берем индуса под локотки, находим студенческий буфет в другом крыле корпуса и начинаем пить, вернее, пьем мы с Джоном Ленноном, а маленький шоколадный индус лежит себе тихонько возле нас в кресле и особых признаков жизни не подает, он только что принял какие-то витамины, говорит Джон Леннон, ага, говорю, знаю я ваши витамины, таблеток наглотался, и ему теперь любая революция до задницы.

Знаешь, если подумать, с кем именно встречался на протяжении своей жизни, то создается впечатление, что кто-то специально сталкивает тебя с самыми лучшими гражданами этой странной планеты, я потом когда-нибудь поблагодарю небеса за то, что мне довелось общаться с таким количеством уродов и неудачников, я уверен, что никто другой не общался со столькими аутсайдерами, которые, если хорошенько подумать, и составляют соль нашего затраханного дотациями и дефолтом общества, потому что какая радость общаться, например, с руководителями банков или коммерческих структур, они же говорят цитатами из собственных бизнес-планов, о чем можно говорить с молодыми учеными, спортсменами или дилерами, ну хорошо, можно про ланч, первые пять минут, но они ведь и дальше продолжают говорить про этот свой ланч, конечно, тут нет ничего плохого, они говорят про него не потому, что не могут говорить о чем-то другом, просто они не знают, как говорить о чем-то другом, вот и говорят про ланч, другое дело такие вот выродки, как Джон Леннон, печальные обрубки великой европейской псевдореволюции, они в принципе везде одинаковые — что тут, что у нас, и тех и других в свое время больно травмировали историями про психоделику и ойкумену, потом учителя незаметно перебрались на новые квартиры, а эти бедолаги до сих пор болтаются под холодными европейским небесами в поисках мира и благополучия, вместо чего регулярно получают свою порцию трендюлей от муниципальной власти, вот, например, этот Джон Леннон, понимаешь, мы с ним сидим уже два часа, а я до сих пор не знаю, как его зовут, собственно, я не спрашиваю, а он не говорит, спросить бы у индуса, так тот, кажется, и собственное имя забыл, если знал его вообще.

Джон Леннон наконец пробует встать и предлагает идти. Пошли, говорит, пошли, тут рядом есть клуб, и там сегодня должен быть клевый джаз, cool-jazz, повторяет он на дурацкий английский манер, я соглашаюсь, все равно начался уик-энд и делать нечего, даже онанисты разошлись по домам, что уж говорить про двух таких чуваков, как мы с Джоном Ленноном, остается только что-то придумать с индусом, Леннон советует оставить его возле университета, потому что тут, мол, его место, его тут все знают, так что никто не обидит, мы выносим индуса во влажные сумерки, кладем на лавку под корпусом, я возвращаюсь в корпус, покупаю в автомате одноразовый стаканчик с кофе и ставлю у индуса в изголовье, пусть проснется не с пустыми руками, если проснется вообще. И, протерев бумажной салфеткой свои круглые очки, Джон Винстон Леннон ведет меня слушать клевый джаз.

Мы решаем сначала купить гашиш и уже потом слушать джаз, хотя я знал, что этим все и кончится, чего-то хорошего от этого человека трудно было ждать, но, понимаешь, меня сбило с толку то, что мы оставили индуса, я подумал — о, если он не хочет таскать за собой весь вечер обколбашенного индуса, может, он не такой уж безнадежный и хотя бы немного думает, что делает, ну да ладно, я ошибся, чего там. И мы идем в городской парк и находим там целую кучу албанцев, которые продают гашиш, албанцы обступают нас тесным кругом и начинают дружно галдеть, протягивая к нам время от времени свои кулачки со сжатыми в них пластиковыми пакетиками. Джон Леннон ведет себя просто как мудак, он смотрит на албанцев сверху вниз, начинает говорить с ними почему-то по-английски, его никто не понимает, тогда он начинает хлопать их по плечам и кричать «гашиш, гашиш», распугивая последних японских туристов, которые в этот мартовский вечер неизвестно зачем забрели в парк.

В конце концов от галдящей толпы отделяется наиболее шустрый представитель албанского народа, отводит нас в сторону и предлагает купить у него два грамма. Я внимательно смотрю на него. На нем выходные черные туфли и спортивный костюм. Но спортом он, скорее всего, не занимается. Я пытаюсь представить, каким именно спортом он мог бы заниматься в случае чего. В принципе, он мог бы быть жокеем. Но жокеи не продают гашиш. Наконец мы покупаем, и мой приятель Джон Винстон Леннон, как и подобает старому шизоидному европейскому интеллектуалу, хочет попробовать товар прямо на месте. Тут не смотреть, тут не смотреть, нервно шепчет албанец, дома, дома, опасливо озирается он по сторонам, хотя нас окружают только его земляки, да и вообще в этом городе если кого и можно бояться, то именно албанцев, ну, может, еще русских, если они пьяные, с другой стороны, они всегда пьяные. А вот среди балканских нелегалов наоборот — часто можно встретить милых и приветливых людей, в конце концов, и эти дилеры — чего в них плохого, стоят себе, тихие и богобоязненные, и что ты с них возьмешь, кроме подписки о невыезде.