Красный дождь - [33]

— О, Jesus… — пробормотал пилот. Я до сих пор помню, какое у него сделалось лицо.

Король уселся, и наш хлипкий самолетик ощутимо накренился вправо.

— О, Jesus, — повторил пилот, — нам так не взлететь.

Шофер начал складывать кейсы и портфели к ногам пассажира, обтянутым изумительными штанами. С каждым новым портфелем мы все сильнее накренялись вправо, к росшей на поле траве.

Король милостиво поприветствовал нас — от его оглушительного хохота закладывало уши — и попытался пристегнуться. Я хотел было сдвинуться влево, но детское креслице, в которое меня усадили, было намертво закреплено посередине.

Пилот принялся объяснять королю, подобострастно именуя его «Вашим превосходительством», что столько багажа взять с собой невозможно.

— Но это не все, — промолвил король, оказавшийся местным начальником, правителем округа Маровейне, — мы еще не погрузили чемодан. — И добавил for good measure[92]: — С моей форменной одеждой.

— Мы не сможем взлететь, — заметил пилот.

Тишина. Жара.

Король повернулся и поглядел на меня. Казалось, он прикидывает на глаз мой вес. Потом произнес:

— У меня важное совещание с правительством.

Мы помолчали.

Пилот повторил:

— С таким весом нам не взлететь. — И пояснил свою мысль: — Я хочу сказать, мы не сможем подняться.

— Вы очень торопитесь? — спросил король. Надо полагать, он обращался ко мне, потому что других пассажиров в окрестностях не наблюдалось.

— У него билет на этот рейс, — бодро парировал пилот. Я готов был его расцеловать.

— Я должен быть через час в Парамарибо, — сказал король.

— С таким весом мы не сможем взлететь, — ответил пилот.

В конце концов решено было всех взвесить. Нас было только двое, и моя участь решилась почти мгновенно, потому что тела у меня в ту пору почти не было. Я весил чуть больше пятидесяти кило, меньше, чем половина королевского багажа. Когда же мой надменный сосед сам встал на весы, стрелка завертелась, как балерина, и сшибла ограничитель. Итак, со мной все решилось просто: вес — минимальный, багажа — нет. А важный пассажир приступил к торговле — вернее, к шоу «это-берем-то-оставляем», без которого не бывает торговли. Вздыхая, он открывал портфель за портфелем, просматривал документы и сокрушенно качал головой. Чего стоит правитель округа, который не сумел взять с собою все документы? Что скажет губернатор, когда в его белоснежный дворец войдет потный и вонючий подчиненный? Очевидная угроза гибели, несомненно, произвела на него некоторое впечатление. Но торговля шла за каждый килограмм. Пара башмаков сюда, папка туда, карты округа, пачка писем, бутылочка шампуня, сам кейс (окованный медью!) — все лишнее отбрасывалось, пока количество багажа не перестало угрожать нашей жизни.

— Вес все еще превышает норму, — сказал пилот королю.

Я в последний раз взглянул на землю — она казалась прекрасной и покидать ее совершенно не хотелось. Но самолетик побежал по футбольному полю, прямо на деревья, расположившиеся чересчур близко. Казалось, мы вот-вот врежемся в них, я зажмурился и тут же ощутил ни с чем не сравнимый восторг полета: мы поднялись в воздух.

— О, Jesus… — пробормотал пилот, и это означало, что мы справились — правда, с трудом, потому что, как мне показалось, шли над самыми верхушками деревьев, едва не задевая их — или чуть-чуть задевая? — или нет? Я представил себе ветви, готовые вцепиться в самолет, и не стал открывать глаз — до тех пор, пока не раздалось радостное уханье короля Суринама, и тогда я увидел внизу широкую, словно отполированную поверхность Маровейне, которая сверкающей змеей исчезала в смыкающихся над нею джунглях. Мы летели над нею, затаив дыхание и тарахтя моторами, а джунгли сверху выглядели, как — ни один пилот или писатель до сих пор не смог придумать лучшего сравнения, — как грядка, плотно засаженная брокколи.

Гербарий

Эта тетрадка тоже синяя, но она не похожа на другие. Листочки скреплены не пластиковой, а металлической пружинкой. Значит, относится она примерно к 1948 году. Мне должно было исполниться пятнадцать. На обложке я написал: класс 2Б. И нарисовал, довольно беспомощно, что-то вроде ириса. Внутри же устроил кладбище мертвых цветов и листьев. Буквы, изо всех сил подделывающиеся под взрослый почерк, по-детски округлы. В школе Фенрай при францисканском монастыре было принято раз в неделю выходить на большую прогулку. Позже я столкнулся с подобным обычаем в Испании, в картезианском монастыре неподалеку от Сарагосы, одном из немногих, еще сохранившихся там. Жаркая сухая земля, сухие стебли травы. Длинная череда идущих гуськом монахов, счастливых и оживленных, как мы когда-то. Мы были подростками, недозрелыми взрослыми без права голоса. Одни читали «Время» (журнал для аристократии), другие — «Народную газету» (социалистическую, для рабочих). Курители трубки в беретах, недоучки-голландцы, странные ребята, которым предстоял долгий путь, только никто не знал какой и куда. Примерно так это выглядело. Многим не удалось прожить обычную жизнь.

Некоторые осели в Наймегене, ведомые потерянной (либо возросшей) верой в Новую Церковь Маркса, другие стали священниками или епископами в какой-нибудь Африке или Новой Гвинее и никогда не вернулись в Голландию. Должно быть, во время этих счастливых прогулок я и насобирал цветов, тени которых теперь, почти через шестьдесят лет, глядят на меня со страниц тетрадки: мумии боярышника, белены, брионии, дикой вишни, чистотела, вероники (прекрасное упражнение для переводчиков!). Некоторые листочки чудесным образом сохранили цвет, а из прозрачных, как крылышки стрекозы, цветов липы и сейчас можно заварить крошечную чашечку чаю. Маргаритки, пастушья сумка, щавель, огуречник — разглядывая их, я пытаюсь увидеть себя прежнего, срывающего, наклонившись, листок ежевики или белладонну, чистотел или перечную мяту, плеть плюща или хвощ, приклеивающего их полосками коричневой ленты к страничке тетради и подписывающего внизу, чтобы не забыть: горчица, подорожник, калина.