— Они и ни к чему. — Я направилась к выходу. — Всего доброго.
Мне не препятствовали. Возможно, у хозяйки дома оказалась хорошо развитая интуиция.
* * *
Улицы наполнились множеством звенящих голосов. По мощеным улочкам стучали деревянные обода колес, острые женские каблучки, тяжелые мужские трости. Пищали многочисленные детские голоса, хрипло лаяли собаки. Даже деревья, явственнее шуршали едва тронутыми осенней кистью золотыми кронами.
Кое-где ещё продолжали клубиться клочки разошедшегося к полудню тумана. Впрочем, они ни сколько не мешали наслаждаться видом. На высокой набережной реки Рив удобные скамейки, украшенные резными поручнями, приглашали присесть, отдохнуть, понаблюдать за неспешным, размеренным течением вод. Часть города виднелась отсюда, как на ладони: умытая яростной ночной грозой, окутанная не до конца ушедшими снами.
Ещё немного поплутав, удалось выйти на торговые ряды. Здесь бойкие торговки, распахнув ставни, вывешивали товар, в надежде завлечь привередливого покупателя. Толстые кровяные, копченные, сыроваренные колбасы, душистые головки сыра, ароматные крендельки, толстые сладкие пирожки с золотистой корочкой! Чувство голода, вызванное отрадной для взора картиной, пересиливало и гордость, и застенчивость.
Потоптавшись немного у порога булочной, я вошла. Пожелав доброго утра толстухе за стойкой, спросила, не будет ли она любезна, не окажет ли милость, не угостит ли булочкой?
— Если я стану угощать бесплатно, то разорюсь, — бездушно отрезала торговка. Окинув беглым взглядом, добавила. — Здесь не подают милостыни.
Отвернувшись, она поставила точку в разговоре.
Много позже, приходилось тихонько раскаиваться в той, самой первой, расправе, свершенной в голодной горячке. Но угрызениям совести, следует признать, всегда не хватало глубины.
Собрав булочки в подвернувшийся под руку пакет, я покинула место преступления. Вернувшись на набережную, с удовольствием подкрепилась. Недоеденные кондитерские трофеи, превратив в крошки, оставила в кормушках для птиц. Благодарные пичуги, совсем не похожие на монстров из страшных снов, радостно чирикали.
Почти против воли ноги сами повлекли назад, к булочной, откуда разумнее было бы держаться подальше. У распахнутых дверей стояли люди. Дознаватели. Всеобщее внимание привлекал высокий светловолосый мужчина. Одна одежда чего стоила: обтягивающие кожаные штаны, черная рубаха, застегивающаяся совершенно непостижимым образом (ни пуговиц, ни крючков, ни шнуровок не прослеживалось: какие-то непонятные металлические штыри да шарики), короткая красная куртка. Но дело, конечно же, было не в одежде, не в волосах, белых, как серебряный свет Сиа, не в тонких, резких, соразмерных чертах лица. Внимание привлекали глаза: яркие до неприятного, — до дрожи в коленках, до мурашек на руках, — глаза выдавали в мужчине аристократа-мага. У простых людей такой синевы во взоре не встретишь.
Будто привороженная, я, не отрываясь, смотрела на него.
Из булочной вынырнул лысый коротышка с пухлым подбородком, пухлыми маленькими ручками, проницательными глазками-буравчиками, старательно прячущимися за толстыми, как у ребенка, щеками и толстым мясистым носом:
— Комсор, они не ошиблись: дерьмо по нашей части, — громогласно оповестил коротышка улицу. — Магия, — вырви мне упырь селезенки, плюнь ядовитая грыза в глаза. — Хрустнув сочной упаковкой, он отработанным движением забросил в рот жевательную пастилку. — И чё теперь делать? Носиться с этой мелюзгой?
— Раз по нашей части, значит, будем носиться. Ничего не поделаешь.
— И кого посетила мысль применять Синее Пламя, чтобы пришить какую-то невзрачную простолюдинку, а? Это ж магия такого уровня, что ого-го! А тут Синем Пламенем — простую бабищу! Нет, ну это как по муравью бомбой фигарить. На хрена, — я спрашиваю?
Блондин, видимо почувствовав мое внимание, развернувшись, адресовал мне пристальный взгляд. Я поспешила уйти.
Бегущие по небу облака поначалу лишь прикрывали солнечное сияние, но, сгруппировавшись в тучу, погасили его полностью, — осенью дни коротки.
Очередное место, куда занесли ноги, отнюдь не выглядело презентабельным, хотя назвать его некрасивым не поворачивался язык. Элегантные фронтоны домов венчали либо остроконечные шпили, либо объемные, выпуклые купола, щедро покрытые сусальным золотом, ляпис-лазурью. Сверкающие разноцветные стекла отбрасывали на плиты, покрывшие землю, радужные блики.
Ещё не стемнело, но фонари и рекламные щиты сверкали, переливаясь огнями. Изображения девиц с высоко поднятой грудью, смазливых юнцов с раскрашенными лицами, в мокрых рубахах, жадно липнущих к телу, призывно глядели отовсюду. На улицах господствовала особая красота утонченного, болезненно-рафинированного разврата. Красота извращенная, в равных пропорциях вызывающая любопытство и омерзение: огни, мрамор, тела в шёлке одежд, нагота в блеске драгоценностей. Каскад волос, искусно заплетенных и причудливо распущенных; магия округлых грудей и широких плеч; музыка, смех, стоны наслаждения, крики экстаза.
Настежь распахнутые, зовущие двери.
Прислонившись к холодному камню, я замерла. На другом конце узкой улицы появился экипаж. Прогромыхал и остановился, покачиваясь на новых рессорах.
