Красный чех - [54]

Когда в кабинет ввели пленных, Гашек встретил их сухо, официально.

— Кто такие? Откуда? Как попали сюда?

Пришедшие наперебой стали рассказывать о своих злоключениях, странствиях, о том, что хотят вступить в Красную Армию.

— Поздновато вы, братья, опомнились, — сказал Гашек, укоризненно покачав головой.

Чехи обиделись и снова стали торопливо объяснять, что они давно пробираются в Иркутск, но путь их так извилист, сложен…

— Да и зачем нам, музыкантам, война? — возмущенно говорит один. — Мы хотим играть для людей, а не убивать их.

— Музыканты? — переспросил Ярослав. — Вы — музыканты? — И лицо его расплылось в широкой улыбке. — С этого и надо было начинать.

Порывисто встал из-за стола.

— Посидите-ка минутку, покурите. — Он отдал им кисет, а сам вышел.

Чехи удивленно переглянулись: «ничего не понятно».

— И сам какой-то странный, — тихо проговорил один.

— Не русский, кажется, — добавил другой, — с акцентом разговаривает.

— Где-то я его видел, — мучительно размышлял вслух третий. — Но где?..

Двое тоже согласились, что лицо вроде знакомое.

В этот момент стремительно вошел Гашек. То ли он слышал конец разговора, то ли по выражениям лиц догадался, что речь шла о нем, но только сразу вынул из ящика книгу и с нарочитой небрежностью бросил ее на стол. Обложка открылась и чехи увидели фотографию автора.

— Гашек?..

Он, довольный произведенным эффектом, широко улыбался.

— Ну, как, узнали, наконец?

Все разом заговорили по-чешски.

— Как же так? — изумился один. — Ведь вы давным-давно расстреляны. Об этом же в газетах чешских писали. Я хорошо помню: расстреляли в Будейовицах за дезертирство, совершенное в припадке белой горячки.

— Да ты что, — возразил другой, — я сам читал, что легионеры за измену повесили на телеграфном столбе.

— Все вы ошибаетесь, — спокойно и убежденно заметил третий. — Гашек за измену большевиками заживо погребен и проклят.

— Напрасно, друзья, спорите, — вмешался Ярослав, — все вы правы. Но не все знаете. Я еще и убит в пьяной драке с моряками то ли в Одессе, то ли во Владивостоке, где, кстати, я никогда не был. Как только наши газеты за два-три года не именовали меня: и пьяница, и акробат в жизни, и Гашек-шашек[8], и даже австрийский шпион. А я вот здесь, перед вами, жив-здоров и умирать скоро не собираюсь.

Он улыбнулся и затем больше себе, чем им, тихо добавил:

— Наверное, после всего, когда я и в самом деле умру, никто в это не поверит.

Потом помолчал и решительно сказал:

— А теперь валяйте в шестой полк и беритесь за дело. Чтобы через две недели был в полку оркестр.

Гашек остался один. Задумчиво постоял у окна, затем снова сел за стол, стал просматривать бумаги, но мысли были далеко, там, в родной, такой близкой и такой далекой Чехии…

Днем Ярослав участвовал в заседании президиума чехословацкого бюро агитации и пропаганды при губкоме РКП(б). Знаменательным оно было. Шел вдумчивый разговор о том, чтобы как можно лучше использовать пребывание чехов и словаков в России для изучения опыта политической работы. Впереди — родина. К будущей работе, борьбе надо готовиться сейчас, здесь.

Именно эту задачу поставило бюро в центр своей работы, именно так оно сформулировало ее в решении от 17 сентября.

Много еще встреч, бесед было у Гашека в этот день. А когда наступил вечер, оставшись один, он вынул из кармана письмо и снова начал его перечитывать. То улыбка появлялась на его лице, то вдруг плотно сжимались губы…

Затем вынул листки бумаги, на минуту задумался и вывел:

«Дорогой товарищ Салат!

Только что приехал товарищ Фриш и привез мне Ваше письмо и литературу: все я принял с огромной радостью. Особенно вовремя пришла Богданова „Философия опыта“, нужная мне как материал для лекции, которую должен сделать в понедельник в школе пехотинцев-курсантов».

Ярослав посмотрел на письмо, лежавшее рядом, и с удовольствием дописал: «Ваше письмо меня порадовало: оно говорит о том, что на меня не смотрят больше как на человека легкомысленного. Легкомыслие свое я утратил в течение тридцати месяцев непрерывной работы в Коммунистической партии и на фронте, кроме небольшой авантюры в 18-м году, после того как „братья“ штурмовали Самару. Тогда мне пришлось, прежде чем я пробрался к Симбирску, два месяца разыгрывать в Самарской губернии печальную роль слабоумного от рождения сына немецкого колониста из Туркестана, который в молодости скрылся из дому и бродит по белу свету, чему верили даже хитрые патрули чешских войск, проходившие по окрестностям».

Остановился. О чем же еще писать? Что сказать? И разве можно вместить в скупые строчки то, что пережито, переделано за такой короткий срок!

Гашек вздыхает и пишет: «Путь от Симбирска до Иркутска, который я прошел с армией, где на мне лежало множество различных серьезных обязанностей — партийных и административных, был бы наилучшим материалом к полемике с чешской буржуазией, которая, как ты сообщаешь, твердит, что я „примазался“ к большевикам. Она сама не может обойтись без идеологии, заключенной в слове „примазаться“. Она пыталась примазаться к Австрии, потом к царю, затем примазалась к французскому и английскому капиталу и к „товарищу Тусару“