Красный, белый и королевский синий - [96]

– Эй, – говорит он. – Я не позволю этому случиться. Слушай, я говорю тебе прямо сейчас, я лично буду драться с твоей бабулей, если придется, окей? Она ведь старая. Я легко ее уложу.

– Я на твоем месте не был бы так уверен, – говорит Генри с легким смешком. – Она полна мрачных сюрпризов.

Алекс смеется и хлопает его по плечу.

– Серьезно, – говорит он. Генри смотрит на него, прекрасный, живой, почти павший духом, но все тот же Генри, ради которого Алекс готов рискнуть жизнью. – Все это ужасно мне не нравится. Я все понимаю. Но мы сделаем это вместе, и мы все исправим. Ты, я и история, помнишь? Мы будем сражаться до последнего, черт подери. Потому что ты стоишь этого, ясно? Я никогда и никого не полюблю так же сильно, как тебя. Поэтому, я обещаю тебе, однажды мы сможем просто быть. И в жопу всех остальных.

Он притягивает Генри к себе, обхватывает его затылок и крепко целует. Колени Генри упираются в подлокотник между ними, а руки поднимаются, чтобы прикоснуться к лицу Алекса. Даже несмотря на то, что окна затонированы, они никогда не были так близки к тому, чтобы целоваться при всех. Алекс знает, что это опрометчиво, но все, о чем он может думать, – это вырезки из чужих писем, которые они тайно присылали друг другу. Слова, которые вошли в историю. «Вижу тебя в каждом своем сне… Оставь большую часть своей души здесь, в Вашингтоне… Скучаю по тебе, как по родному дому… Мы, двое жаждущих любви… Мой юный король».

«Однажды, – сказал он себе. – Однажды так будет и с нами».

Тревожное чувство не покидает Алекса, словно надоедливая оса, жужжащая и бьющая своими маленькими крылышками над ухом в тишине. Она приходит к нему, когда он пытается уснуть. Пугает его, когда он просыпается. Следует за ним, когда он расхаживает вниз и вверх по этажам резиденции. Алексу становится все труднее избавиться от чувства, что за ним следят.

Хуже всего то, что конца этому он не видит. Они определенно должны продолжать притворяться до выборов. И даже тогда существует вероятность того, что королева напрямую наложит запрет на их отношения. Хотя идеалистичная жилка в Алексе не позволяет ему полностью принять этот факт, это не значит, что это не так.

Он по-прежнему просыпается в Вашингтоне, а Генри по-прежнему просыпается в Лондоне, и весь мир по-прежнему просыпается, чтобы обсудить их отношения с другими людьми. Фотографии руки Норы в его руке. Сплетни о том, сделает ли Джун официальное заявление о романе с принцем. И они двое, Генри и Алекс, худшая в мире иллюстрация к «Пиру» Платона. Оторванные друг от друга, они отправляются каждый в свою жизнь, истекать кровью, но уже по отдельности.

Алекса подавляет одна эта мысль, потому что Генри – та единственная причина, по которой он вообще начал цитировать Платона. Генри и его любовь к классике. Генри во дворце, влюбленный, несчастный, ни с кем больше не разговаривающий.

Даже несмотря на то, что они оба прикладывают максимум усилий, невозможно не почувствовать, как что-то извне отрывает их друг от друга. Вся эта глупая возня только и делает, что забирает – забирает у них священные воспоминания: ночь в Лос-Анджелесе, выходные у озера, упущенный шанс в Рио, – заменяя их чем-то более приемлемым и нормальным. Сюжет: двое симпатичных молодых людей, влюбленные в двух прекрасных молодых девушек, но никак не друг в друга.

Алекс не хочет, чтобы Генри знал. Ему и так приходится нелегко, будучи объектом для косых взглядов всей семьи и Филиппа, который обо всем знает и не проявляет понимания. Говоря с Генри по телефону, Алекс пытается держаться и сохранять спокойствие, но самому себе кажется неубедительным.

Когда он был помладше и ставки были не так высоки, и при этом тревога его доходила до такой же степени, это приводило Алекса на грань саморазрушения. Будь он сейчас в Калифорнии, то сел бы за руль джипа, погнал по 101-му шоссе, раскрыв двери, врубив на полную N.W.A., каждую секунду рискуя быть размазанным по асфальту. В Техасе он бы стащил из домашнего бара бутылочку Maker’s, напился с половиной команды по лакроссу и, возможно, после этого залез бы к Лиаму в окно, надеясь, что к утру все забудется.

Первые дебаты должны будут состояться через несколько недель. У Алекса даже нет работы, которой он мог бы себя занять, поэтому он просто варится в собственном соку, переживая и загоняя себя в долгих, изнурительных пробежках до тех пор, пока с удовлетворением не обнаруживает волдыри на ногах. Ему хочется сжечь себя дотла, но он не может позволить видеть кому-то, как он горит.

Спустя несколько часов, возвращая позаимствованную у отца коробку с документами в его офис в здании сената им. Дирксена, Алекс слышит приглушенное пение Мадди Уотерса с верхнего этажа. Это поражает его. Есть еще один человек, которого он мог бы сжечь дотла вместо самого себя.

Он застает Рафаэля Луну, сгорбившегося у открытого окна своего кабинета и затягивающегося сигаретой. На подоконнике рядом с зажигалкой валяются две пустые смятые пачки «Мальборо» и забитая окурками пепельница. Обернувшись на звук открывающейся двери, Луна испуганно выдыхает облачко дыма.