Красным по черному - [42]

И никто не заметил одинокой слезы, предательски скользнувшей на простыню из самого угла плотно зажмуренного сизого века…

* * *

Богомол чуть наклонился, приблизив губы почти к самому его уху:

— Ты чего-то не понял, корешок. — Голос звучал тихо, вкрадчиво, почти нежно. Он вообще никогда не повышал голоса, справедливо полагая, что — при желании — всегда можно расслышать и шёпот. Особенно если этот шёпот — его. — Мне совсем неинтересно, почему ты его — не начисто[20]. Вполне достаточно простой констатации этого грустного факта.

Богомол распрямился, не пряча больше холодно-презрительного взгляда.

— Надеюсь, тебе не нужно объяснять, что за такие накладки отвечать надо?

Он не успел произнести ни слова. Стоявший позади Кореец — в отличие от него — рассчитал удар: ступер[21] вошёл под углом — под лопатку, прямо в сердце.

— Ты запомнил, куда определили недобитка? — спокойно спросил Богомол мокродела, даже не взглянув на распластавшееся на полу тело.

— На Петроградскую, ты говорил.

— Точнее.

— А, дык, Большой, сто. На хирургии — для тех, что, ну, вглушняк выстречились[22].

— Значит, наведаешься туда в ночи — для моего полного спокойствия…

* * *

Сегодня уже вряд ли кто-то — даже из старослужащих сотрудников и ветеранов питерского ГУВД — сможет поверить и представить себе, что было время, когда убийство являлось событием не просто редким, а исключительным, и начальник Управления на каждый такой случай выезжал лично. Это был закон. Может, поэтому и «глухарей» почти не было, и общие показатели не приходилось приукрашивать… Потому что за тогдашнюю раскрываемость и так не было стыдно.

Тем не менее это — правда, найти объяснение которой сегодня непросто.

Может быть, причина в том, что тогда, в шестидесятые годы, жителями города были ленинградцы, в большинстве своём пережившие блокаду. Не то, что нынче, когда само это качественное, человеческое понятие «жители» незаметно деградировало в какое-то количественно-безликое, почти презрительное слово «население». Спасибо, пока — не «контингент»…

А быть может, весь секрет в том, что ни один из новых милицейских генералов, в последние годы с завидной регулярностью сменявших один другого на посту руководителя ГУВД, не смог почувствовать себя именно ленинградцем, пусть даже питерцем, как сейчас говорят. Они оставались просто начальниками — генералами, получившими это звание, чаще всего, как «приложение к должности».

Тогдашний же начальник ГУВД, будучи личностью, ощущал себя, в первую очередь, именно гражданином и ленинградцем, сыном и отцом. А должность и погоны — не «полученные», кстати, а заслуженные — рассматривал лишь как аксессуары, необходимые для максимально плодотворного служения родному городу и защиты жизни и покоя людей, в нём живущих. Каждого жителя — такого же, как он сам, комиссар Соловьёв[Позже, по доносу первого секретаря Ленинградского обкома КПСС, комиссар милиции 2-го ранга (генерал-лейтенант) Соловьёв был снят с должности и отправлен «на пенсию» за то, что он — член партии! — исполнил последнюю волю своей старой, набожной матери и похоронил её, согласно православному обычаю — после причастия и отпевания в церкви. А ленинградскую милицию возглавил секретарь одного из райкомов партии с довольно редкой для партийного функционера фамилией Кокушкин.].

* * *

Он несколько раз приходил в себя и снова впадал в забытье. Но чувство самосохранения вновь пересиливало остаточное действие наркоза, буквально вырывая его из ласковых объятий сна и возвращая к грустным объективным реалиям.

Болело всё, что «умело» болеть: чугунная голова разламывалась, в висках стучало, барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут. Дышалось с невероятным трудом — каждый вдох и выдох попросту бил в грудь и, пересчитав все рёбра, отдавал каутирующим ударом под левую лопатку.

Однако всё это было «ничем» в сравнении с главной, мучительной, выворачивающей наизнанку болью — осознанием того, кому обязан он своим нынешним «воскрешением»! Его могли резать уже без всякого наркоза после того, как он услышал её голос. А она… Она не узнала его — ни там, в операционной, ни здесь, когда заглянула проведать пациента перед уходом домой, а «пациент» этот, притворясь спящим, изо всех сил старался не моргнуть. Хотя, он, наверное, и сам не узнал бы себя теперешнего, доведись ему взглянуть в зеркало.

«Всё!» — приказал он себе, мобилизуя волю и концентрируясь — совсем, как на ринге. Он твёрдо решил не замечать боли и следовать своему старому доброму правилу: «попытаться получить удовольствие, не расслабляясь».

В конце концов, всё не так плохо! Он ведь запросто мог лежать сейчас не здесь, в этом самом БИТе (идиотское название, придуманное для кроватки, завешенной простынями!), а несколькими этажами ниже — в более прохладном помещении с ещё более противным названием. Интересно, если БИТ — это «бокс интенсивной терапии», то как расшифровывается МОРГ? «Место освидетельствования и распределения гробов»? Не смешно.

«Итак, мозги включены, прикинем, что почём.

“Насекомыш“, понятно, не успокоится, пока не убедится в окончательном и бесповоротном переходе моём