Красные стрелы - [35]

Хорошо, что немецкая авиация не навещает Брянска. Правда, разведчик как-то появлялся вблизи станции, но не успел развернуться — зенитчики его сбили.

— То, что фашисты не бомбят эту важную узловую станцию, говорит о многом, — с удовольствием отмечает Загорулько. — План «блицкриг» начинает давать осечки.

Не согласиться с этим нельзя. Авиация Гитлера понемногу начинает выдыхаться. Правда, танковые армады еще пробивают наши заслоны, отбрасывают их и идут все дальше и дальше на восток.

В сводках Совинформбюро появилось новое направление — смоленское. «На смоленском направлении наши части отбили новую атаку противника», — сообщило радио. Туманно! Где это — западнее Смоленска или восточнее?

Мой заместитель по политчасти любит ставить точки над «и»:

— Если бы бои шли западнее, это было бы указано…

У нас с Загорулько произошла стычка. Началась она, как часто бывает, с мелочи. Политрук не курит. Я заинтересовался, курил ли он когда-нибудь.

— Еще как. Двух пачек папирос не хватало. Тюрьма заставила бросить.

— Как тюрьма? — удивился я.

— Да так, — сказал он отрывисто и криво улыбнулся.

— Два года просидел, с тридцать седьмого по тридцать девятый… Как враг народа.

— Почему же скрыли это от меня? — резко бросил я.

Загорулько перешел на официальный тон.

— Товарищ капитан, я полностью реабилитирован. Партия доверила мне политработу в армии. Скрывать что-либо от вас поэтому нет никакой необходимости.

— Понимаю, — ответил я примирительно. — Но рассказать-то по крайней мере могли.

— Зачем? Если вы думаете, что это воспоминание приятно, то глубоко ошибаетесь.

— На финский фронт пошли добровольно?

— Добровольно. До ареста командовал танковой ротой. Пока сидел, техника шагнула вперед, и я отстал. Пришлось переучиваться. Словом, на финской воевал простым танкистом.

— Что ж, всевали не плохо, — я взглянул на его правый висок, затем на орден. — Доказали свою верность Родине.

— Я, товарищ капитан, на фронт пошел не верность доказывать, — вспыхнул опять Загорулько. — Кому я должен был ее доказать? Партии? Она не сомневалась в моей преданности. Ежову? Его уже не было…

Подошел майор Михайлов и прервал его объяснение. Пожаловался:

— Странно, едем и не знаем, на какое направление. Кто говорит — на киевское, кто — на смоленское.

— Неважно куда, важно, что вместе, — заметил я. — В бою всегда приятно чувствовать локоть друга.

Стоим мы втроем у вагона и тихо разговариваем. Мимо проходит старшина Ковальчук. Приветствует. Шагает до хвоста эшелона, поворачивается и идет назад. Вижу, у него к нам дело, но подойти не решается. Подзываю:

— Что случилось, старшина?

Ковальчук мнется, потом говорит:

— У меня вопрос к товарищу политруку…

Загорулько и старшина отходят. Немного погодя подхожу к ним. Меня интересует, чем Ковальчук встревожен. Тот, не видя меня, продолжает рассказывать:

— Так вот, не подчинился я ему, да еще разозлился, говорю: «Вы идите к себе и своими командуйте!»

— Кому он не подчинился? — обращаюсь к Загорулько.

— Старшему лейтенанту Вейсу.

«За неподчинение и оскорбление командира старшину надо бы немедленно арестовать», — решаю про себя, но жду, что скажет замполит. А он спрашивает у Ковальчука:

— Мне все же непонятно, почему вы отказались выполнить приказ. Приказ правильный. В чем же дело?

— Приказ-то правильный, — соглашается Ковальчук. — Только старший лейтенант ведь немец!

— Ну и что из того? Старший лейтенант Вейс — советский гражданин, коммунист, хороший командир.

— Сейчас это понятно. А тогда словно разум помутился. Подумал: «Вейс — немец. Немцы наших детей с самолетов расстреливают, города жгут, добро уничтожают…»

— Ах, вот в чем дело, — улыбнулся Загорулько. — Но вы, старшина, забываете, что не все немцы фашисты. Есть и антифашисты, которые томятся в концентрационных лагерях. Тех, кто пришел к нам с оружием, надо истреблять. К ним у нас жалости не будет. Ну, а кончится война, фашистские полчища будут разбиты, войдем в Германию — неужели примемся уничтожать и мирное население, детей?

— Что вы, товарищ политрук, — замахал руками Ковальчук, — как можно детей!

— Вот именно, — продолжал замполит, — как можно убивать беззащитных? Еще Суворов говорил: «Солдат — не разбойник». Наш же воин принесет немецкому народу свободу, а не смерть. Так-то, товарищ старшина. Мы будем истреблять врага не потому, что он немец по национальности, а потому, что он фашист, оккупант, потому, что сеет смерть… Что же касается вашего проступка, то вас следовало бы отдать под суд. Но, учитывая ваше состояние и то, что вы сами искренне осознали свою ошибку, полагаю возможным ограничиться этим разговором. — И добавил: — А перед старшим лейтенантом надо извиниться.

— Будет исполнено, товарищ политрук, — отчеканивает Ковальчук. — Стыдно, что свою ненависть к врагу не туда направил…

Когда остаемся вдвоем, Загорулько говорит:

— Трудно бойцу, на глазах которого льется кровь его народа, разобраться, какой немец хороший, а какой плохой. Вейс человек неглупый и поймет Ковальчука, так же как мы с вами. И все-таки надо потолковать с ним. У каждого есть самолюбие.

Вспоминаю нашу стычку.

— Загорулько, еще продолжаешь дуться на меня? — спрашиваю его, в первый раз обращаясь на «ты».