Красные стрелы - [18]

В соседнем купе засмеялись. Путеец кашлянул в кулак. Глаза моей соседки одобрительно улыбнулись.

Бас откликнулся:

— Не стращай, не таких видали! Ишь какой командир нашелся!

Матрос локтями стал пробивать себе дорогу в сосед нее купе. Я хотел было двинуться за ним, но он легким движением руки посадил меня на место: один, мол, справлюсь.

— Контрреволюцию, гад, разводишь? — послышался голос матроса из-за перегородки.

— Сам ты гад! — огрызнулся бас. — Рот мне не закроешь. Теперь свобода. Что хочу, то и говорю.

— Правду говори. Будешь брехать про Ленина, дух из тебя вышибу. Понял?

— А что я брешу? — возмутился бас. — Мало в Красной Армии генералов? Ну скажи: мало?

— Не об этом речь, — парировал матрос. — Генералы и офицеры, которые в Красной Армии, сами к Ленину пришли. Он их не приманивал…

— Это все агитация.

— Нет не агитация! А что касается того, будто рабочий и крестьянин не могут полками командовать, так и здесь брехня. Сколько солдат армиями да дивизиями командовали, а ты— «не могут»!.. Возьмите, граждане, — обратился матрос уже ко всем пассажирам, — хотя бы Чапаева или Щорса. Какие же они генералы?

В вагоне послышался одобрительный гул. Моя соседка тоже оживилась:

— Правильно матрос говорит. Муж у меня батраком был. А теперь — командир Красной Армии. Главный начальник у него Блюхер. А сам Блюхер до войны на Мытищинском заводе вместе с моим братом работал.

Путеец кашлянул в кулак, потом спрашивает:

— Буденный, говорят, тоже будто из простых, казак с Дона.

По всему вагону слышатся голоса:

— Фрунзе кто? Сын фельдшера.

— У Щорса отец машинист.

— Егоров сам кузнецом был…

14

— В отпуск приехал? — спрашивает радостная мать. — На сколько?

Такой же вопрос задают при встрече товарищи, знакомые жители Дворца, Заполья, Городища.

— Насовсем, — отвечаю всем одинаково и от неловкости смущаюсь. — Отчислили. Молод, говорят, мой год еще не призывается.

В голосе матери улавливаю скрытое огорчение:

— Я думала, в отпуск. Считала, послужишь малость, потом в военную школу пошлют, красным командиром станешь. Как Настин сын…

Прямо удивительно, как быстро завоевала уважение Красная Армия!

…Внешне наш Дворец ничем не изменился. Те же убогие избы с прогнившими крышами, те же разбитые дороги, лучины, твердые, как камень, и черные, как земля, коржи из отрубей, лыковые лапти.

А люди изменились! Буквально на каждом шагу чувствовалось, что живут они по-новому, дышат свободнее, ходят смелее, смотрят на мир прямо, открыто, уверенно. И все дело в том, что это уже не батраки, не рабы помещика. Хозяйство Жилинского перешло в руки народа.

Сестра рассказала мне о знакомых.

— А Любаша как живет? — спрашиваю.

— У Любаши мальчик. Весь в отца — такие же нос, губы, густые брови. Хороший малыш… Тогда тетя Анисья забрала Любашу из Бобруйска. «Пусть, — говорила, — рожает дома». А теперь Любаша жалеет, что согласилась. Не может Анисья простить ей убийство Петра. Все время укоряет. И ребенка не любит. Прямо на людях говорит: «Комиссаренок Любкин спать мне не дает, так и хочется задушить».

Только подумал о том, как бы поговорить с Любашей, она сама заходит с ребенком. Я даже растерялся немного.

Любаша шутит:

— Как живем, товарищ командарм?

— Да как видишь: жив, здоров. — Стараясь скрыть волнение, неудачно шучу: —Проходи, садись, гостьей будешь.

Мальчик в самом деле поразительно похож на Юрия. Беру его ручонку:

— Какая малюсенькая!

Любаша смеется:

— Не хочешь ли, чтобы у него была такая же лапища, как у тебя?

Разговор явно не клеится. Сжимаю виски руками, молчу, Чувствую на себе вопросительный взгляд. Голову поднять не могу.

Скрипит табурет, Любаша встает:

— Надо идти. Юру кормить пора.

— Сына назвала Юрием?

— Да.

Она произносит это спокойно, но в голосе столько чувства! В нем материнская любовь, нежность к ребенку и такая же любовь, нежность к тому, чье имя он носит.

У порога Любаша останавливается. Спрашивает, вступил ли я в партию. Получив утвердительный ответ, заявляет:

— Теперь во Дворце будет два коммуниста.

Она советует мне побывать в городке у руководителя уездной организации и встать на учет.

Председателем укома оказался тот самый Миронов, который в свое время поручил мне организовать комсомольскую ячейку. У него сохранилась старая привычка слушать собеседника, прикрыв глаза ладонями.

Разговор с ним был короткий. Два-три вопроса, ответы, и Миронов говорит:

— Работать пойдешь на пилораму. Нам нужен строительный материал, доски.

— Когда выходить?

— Если не устал с дороги, то завтра. Наведи порядок. Есть подозрение, что там кое у кого руки липкие к государственному добру. Поймаешь таких — безжалостно выгоняй. На их место комсомольцев хороших подбери. Лес нам нужен до зарезу.

— Понятно.

— И еще, — продолжал он, — это уже партийное поручение: как бывшего фронтовика, назначаю тебя начальником взвода ЧОН[1]. Пусть молодежь будет готова в любой момент помочь районной власти…

Прошла неделя, как я стал работать на пилораме. К нам явился Миронов. Сначала выругал всех за то, что в «такое время» бесхозяйственно относимся к горбылю. Потом отошел, спросил, сможем ли по-комсомольски нажать и увеличить выработку лесоматериалов.