Красные щиты - [8]

Князь нехотя отошел от окна. Он как раз думал об испанской королеве и все же с трудом понял, что именно она-то и вошла к нему в сопровождении Гертруды. Невысокая, худенькая, не такая уж красавица, по рассказам Гертруды он представлял ее другой. Но когда она улыбнулась, ее лицо засияло такой прелестью, что у Генриха захватило дух. Светлые волосы блестели на солнце, глаза были большие, серые - она очень походила на свою бабку, русскую княгиню, первую жену Кривоустого (*14). Странно было видеть эту красоту степнячки среди кирпичных стен монастыря и его пестрых, вблизи таких тяжелых, неуклюжих башен. Генрих тоже улыбнулся. С минуту он смотрел на Рихенцу, потом учтиво склонился в глубоком, до земли, поклоне, как наставляла его сама Саломея фон Берг.

- Это дочь нашего брата, с которым вы так любезно обошлись, - сказала Гертруда.

Но Рихенца только усмехнулась: видимо, она (или Генриху так показалось?) не держала на него зла за то, что ее отца выдворили из краковской столицы и наследных земель.

- А я вас уже видела, братец! - спокойно сказала она. - Через щели в ограде.

И засмеялась. Она назвала его "братец" - не величать же ей такого юнца "дядей"!

Но Генрих не улыбнулся в ответ, в его воображении возникла Верхослава. И когда Рихенца с Гертрудой ушли, он снова начал думать о ней.

В его мыслях почему-то уже не было той отчетливости, с какой он вспоминал свадьбу Кудрявого и смерть матери. Но, кружа по светлице, глядя в окно на горы и даже пересчитывая деньги, в своем кошеле, он все время ощущал незримое присутствие невестки, как это бывало в плоцком замке. Там, в деревянной башне, где помещались он и его слуги, Генрих все слонялся от одного окна к другому и даже в мороз иногда распахивал окна на заиндевевший двор, чтобы лучше видеть большое одноэтажное строение, где сидела княгиня со своими служанками. Девушки вечно пряли или ткали Генрих с тоскою смотрел на эту неизменную картину, - княгиня же обучена была в Новгороде странному, таинственному искусству. На деревянных или медных досках она рисовала святые иконы для церквей. Не женское то было занятие. И многие косились на Верхославу, хоть работу свою она делала с величайшим благоговением, подолгу молилась, перед тем как начать новую икону - будь то святое семейство, или бог-отец во славе, или просто скромное изображение какого-нибудь святого. Рисовала она по самому строгому канону, никогда не отступала от правил, подробно выписанных на разукрашенном узорами пергаменте, и время от времени усердно их перечитывала - написаны же они были по-гречески. Бедняжка Верхослава, как и подобало княжне из рода Ярослава Мудрого, умела не только славянские письмена читать, но и греческие разбирала! Это тоже вызывало неодобрение. Даже Саломею фон Берг, хоть сама она, не в пример мужу, владела искусством чтения, сперва тревожила такая ученость: не испортился бы характер у невестки! Но Верхослава была женщина тихая, умом своим не гордилась и кротко сносила нелегкий нрав Кудрявого. Слабая здоровьем, она долго не беременела. Говорили даже - и Генрих об этом знал, - что Болеслав первые два года после свадьбы не спал с женой; ведь ее выдали замуж тринадцати лет, совсем еще девочкой. Наконец она все же родила дочь, некрасивую косоглазенькую Салюсю, которой потом никак не могли найти мужа. Других детей у Верхославы пока не было.

Генрих хорошо помнил время, когда невестка была на сносях. Она очень ослабела, лежала в своей спальне за светлицей ткачих, и никого к ней не допускали, кроме верной ключницы Мельхи, вывезенной из Руси, да супруга. Но Генрих ощущал ее присутствие в замке; он забросил соколиную охоту, все ходил от окна к окну в своей башне, смотрел на Вислу, на берег за Вислой, на бескрайние леса, окружавшие Плоцк. И слезы душили его при мысли, что Болеку можно подходить к ложу этой несчастной женщины, что холеные черные кудри брата - гордость матери, которая не позволила остричь его даже в семь лет (*15), говоря, что это языческий обычай, - рассыпаются по маленьким грудям, теперь набухшим от молока. Но вот, по замку разнесся слух, что начинаются роды; собрались отовсюду какие-то старухи, приехала из Ленчицы княгиня Саломея верхом - была тогда распутица, иначе не доберешься. Долго мучилась Верхослава и родила хилую дочь. Болеслав не скрывал гнева - легко ли, венгерка брата Мешко что ни год рожает крупных, здоровых ребят, - а княгиня Саломея с гордостью говорила о своих познанских внуках.

Она-то первая и догадалась обо всем. Правда, Генрих к тому времени сам понял, что больше не в силах таить свои чувства; хоть обычно влюбленные долго не замечают, что на них указывают пальцами. Понимала это и Верхослава, но о любви между ними никогда не было сказано ни слова. Став после смерти матери вроде бы опекуншей Генриха, Верхослава советовала ему воспользоваться временем, пока он еще не должен править своим уделом, пока у него нет двора, нет жены, о которой надо заботиться. Пусть посмотрит другие края, побывает при дворе кесаря, которому он все равно обещан в заложники. Там наберется он ума-разума, а может, разведает намерения и замыслы кесаря: верно ли, что тот хочет превратить польские уделы в свой лен? При краковско-плоцком дворе толкуют разное, но ни дворяне, ни епископы не могут понять, как это случилось, что князь Кривоустый нес в Мерзебурге меч перед императором Лотарем (*16) и его не хватил удар, как три года спустя.