Красные сабо - [20]

Дядя читал и перечитывал письмо, слегка сбитый с толку, я достаточно хорошо знал его, чтобы понять: в ту минуту в его душе вспыхнул бунтарский дух, который некогда охватывал его при виде хозяев, полиции, сильных мира сего, но я знал также, что этот гнев длился всего несколько мгновений, оставив после себя лишь удивление и грусть.

— Вот оно как, — сказал он. — Значит, вот о чем она подумала. Черт побери, до чего же глупы эти умные люди!

Он сунул письмо в карман и вернулся к своему салату. Позже, когда он поведал мне эту историю, мне стало ясно, что он не сердится на нее, и фотография осталась стоять там, где была, на буфете. Ничего тут не поделаешь, говорил он, есть два мира, и вопреки тому, во что он верил в молодости, вряд ли такое положение скоро изменится.

Но тут уж Жаклина, задетая за живое, собрала все свои сбережения, отправилась к владельцу небольшой типографии и договорилась с ним о печатании книги. Тот потребовал, чтобы ему все оплатили заранее: ему предстоят расходы на бумагу, на наборщика, говорил он, и Жаклина, забравшая себе в голову издать книгу во что бы то ни стало, согласилась.

Опять потянулись дни ожидания. Жаклина регулярно наведывалась в типографию, но дело не подвигалось, а для проволочек всегда находилось объяснение: то нет бумаги, то заболел наборщик, то жена хозяина. «Это вопрос времени, — уверял типограф, — все будет в порядке!» Но Жаклина чувствовала, что как раз времени-то у них в обрез. Ее терзало растущее беспокойство, раздражение против нерадивого издателя и жалость к бедняге отцу, на которого, казалось, ополчилась сама судьба.

Дядя же ограничивался вопросом «Ну как?» и, когда дочь отвечала, что пока ничего нового нет, миролюбиво кивал головой. Он опять принялся делать кое-какие записи в тетрадках и на обороте старых счетов, мыслями он уносился в прошлое и, казалось, был уверен, что времени у него впереди сколько угодно. Но вот внезапно он, всегда отличавшийся завидным здоровьем, заболел и слег. Жаклина, видя его помутившийся взгляд и сочтя отца умирающим, удвоила свои старания доставить ему, как она выражалась, «последнюю радость» — она непрестанно подгоняла типографа, который с грехом пополам взялся наконец за набор.

В один прекрасный день дверь типографии оказалась запертой и опечатанной: издатель обанкротился. Жаклина пришла в ужас, обежала всех, кого только могла, хлопоча, взывая о помощи в самых патетических выражениях, говорила о «несчастном отце», о его «долгой трудовой жизни», о «разбитых надеждах». Ее выслушивали с интересом и сочувствием, но «закон есть закон, — говорили ей, — и в настоящее время помочь ничем нельзя».

Дядя не умер. Силы вернулись к нему. Спустя несколько недель он был уже на ногах и снова взялся за карандаш и за лейку; он по-прежнему твердил, что надо набраться терпения и что все в конце концов образуется.

Через год типография была куплена другим печатником, тот отыскал набор книги и, получив добавочное вознаграждение, наконец издал ее.

Дядя умер ноябрьским днем в возрасте девяносто одного года. Умер не от болезни. Он не был болен. Он просто «угас», как принято выражаться, угас, как лампа, когда в ней иссякает горючее и пламя несколько минут колеблется, меркнет и, вздрогнув в последний раз, тает в разлившейся тьме.

Жаклина позвонила мне в Лангедок в воскресенье вечером. Известие не поразило меня, я уже несколько лет был готов к нему. Я знал заранее: вот раздастся телефонный звонок, и я услышу: «Жорж умер», а потом рыдания. Но нет, Жаклина не плакала. Она говорила странным, твердым, каким-то металлическим голосом. Я спросил: «Когда? Как?», и у меня чуть было не сорвалось с языка: «Почему?» Накануне вечером он неважно себя почувствовал, но ночью спал глубоким сном. А утром не смог подняться с постели. Неподвижный тусклый взгляд, свистящее дыхание; он лежал и ничего не говорил. Потом, около одиннадцати, когда она возилась на кухне, он встал, пошел в ванную комнату и побрился, все так же молча, не отвечая на ее протестующие крики. Затем снова лег в постель и задремал, но хрипение и клекот в груди становились все сильнее. Врач сказал, что пульс очень слабый и что надежды нет: его смерть — вопрос нескольких часов; он добавил, что она может «готовить траурную одежду». Жорж так и не пришел в сознание, не произнес больше ни слова. Внезапно он перестал дышать. Он был мертв, и я подумал: умер так же достойно, как и жил. Я спросил:

— В котором часу?

— В четыре часа пятнадцать минут.

И я вспомнил циферблат на колокольне в Сюмене, где черные стрелки указывали именно этот час.

Как-то днем мы с Жюльеттой побывали в этой деревне, чье название «Сюмен», найденное на карте, давно привлекало меня; мы обнаружили там церковь, сплошь расписанную внутри четкими чистенькими фресками пастельных тонов, какие встречаются в некоторых немецких кирхах. Мы долго сидели перед ними в светлой тишине церкви, спрашивая себя, как появились эти изображения здесь, в Лангедоке, где церкви мрачны, зачастую грязны и запущены и где редко можно встретить подобную красоту. Потом, пользуясь прекрасной погодой, мы взобрались на ближний холм по узкой тропинке, огороженной каменным бортиком. Воздух был чист и прохладен, поля безлюдны. Я зашел через приоткрытую железную калитку в чей-то огород, уже опустевший в это время года — если не считать нескольких грядок капусты и порея, — но хранивший следы кропотливого труда. Я представил себе какого-нибудь старика, который каждое утро поднимается сюда из деревни с лопатой и мотыгой на плече, чтобы по нескольку часов сажать, полоть, поливать, и вдруг всплыло воспоминание о дяде: я часто наблюдал, как он возился в огороде — в своих сабо, в соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, с лопатой в руках. И я снова вспомнил о нем, когда набрел на сарайчик и, распахнув дверь, закрытую на простую щеколду, различил в полумраке стол, скамью, небольшой верстак и всевозможные инструменты, развешанные по стенам. Я подумал: вот подходящее для него место, словно бы по заказу. Обернувшись, я увидел в распахнутую дверь деревенскую колокольню, которая находилась прямо под нами, до странности близко. Циферблат ее часов показался мне огромным, черные стрелки показывали четверть пятого, и глухо, один раз, ударил колокол. То, что я испытывал в ту минуту, по правде сказать, не было ни тоской, ни печалью, а скорее ощущением легкой нереальности, которое возникло у меня еще в церкви и не оставляло все то время, что мы спускались по холму вниз в мирных неярких лучах предзакатного солнца.