Красные фонари - [41]

И что самое странное и удивительное: не складывалось в театре — во МХАТе. Выражаясь футбольным языком, МХАТ недооценивал возможности центрального форварда, ставя его в полузащиту или просто не заявляя его на игру. И пошли инфаркты, один за другим.

Смею сказать, что он меня любил. Однажды, на съемках фильма «Ночные забавы» — а это был его последний фильм, который вышел за месяц до Жениной кончины, — он сказал мне в костюмерной, завязывая галстук, тихо, как будто самому себе:

«Понимаешь, я сегодня эту сцену не смогу сыграть как надо. Там все проходит через сердце, а я, понимаешь, боюсь его сильно перенапрягать. Боюсь, черт возьми». Но играл он сердцем, до мурашек. По-другому он не мог. Он был великий артист…

…Машина заезжала за мной, потом мы ехали за Женей к Белорусскому — оттуда ближе к Останкино. Женя уже стоял у дома, всегда вовремя: в кепочке, в спортивной курточке, элегантный, молодой, с сумкой наперевес. Да, молодой, у него не было возраста. Открывал дверь машины: «Привет, — коротко здоровался он, усаживаясь, — все нормально?» — «Нормально», — отвечали мы. «Ну, правильно, тогда поехали», — говорил он. И поехали. Он впереди. Мы сзади.

Локарно Новые стихи

* * * *

С утра день новым был,

наивным и прозрачным…

К полудню, повзрослев,

он думал, ел, любил…

Каким бы день ни стал —

удачным, неудачным,

Но ночью он умрет,

как будто и не жил…

В который раз нам смерть напоминает,

Что жизнь это отсчитанные дни.

Пусть никогда никто не забывает,

Что к нам не возвращаются они.

* * * *

Не знают прошлого потомки.

Не знали будущего предки.

Душа чужая как потемки.

Своя душа как птица в клетке.

Мы одинокие обломки.

Чьи мы потомки? Чьи мы предки?

Мы как оборванная пленка.

Мы как обрубленные ветки.

На пьесу наша жизнь похожа.

Мир — театр, занавес — туман.

Мы — люди. Нам всего дороже

Нас возвышающий обман.

Идем по призрачным дорогам,

Играем в прятки с давних пор.

Чтоб так играть, какой же с Богом

Мы заключили договор?

Заняв у вечности мгновенье,

Мы доживаем не спеша.

И после долгого терпенья

Из нас как Божий знак спасенья,

Как выстрел вырвется Душа.

* * * *

Это уже за пределами жизни.

Это уже не земная любовь.

Это не то, что кипит, потом брызнет

Спермой горячей, волнующей кровь.

Чьи же мой сон выполняет приказы?

Кто открывает другую главу?

Только не так, только не сразу,

Только в полете, во сне наяву.

Чудо-постель мы расстелем по небу.

Номер. Отель. Это ты. Это я.

Кажется мне, что счастливей я не был.

Сядь. Посиди. Не смотри на меня.

* * * *

За шоферскою спиною

Познакомились пока

С твоей правою рукою

Моя левая рука.

В ночь уходят вечера, —

Недосказанная ласка.

Каждый божий день с утра

Продлеваю эту сказку.

Я люблю теперь терпенье.

На руке остался след —

Твоего прикосновенья

Неразгаданный секрет.

Я храню твой след, целую.

Я прижму его к себе,

Каждый вечер пеленаю

Эту память о тебе.

Локарно (Швейцария)

На склоне лет я поднимаюсь в горы.

Не поздно ли, товарищ-альпинист?

Патроны кончились, заклинило затворы,

Но главный недостаток — вы артист.

И вот сижу я в кресле, без движенья.

Работает одно воображенье.

Вздымая ввысь дым облаков

Почти без пауз

Природа-повар варит свой обед.

Альпийской кухне миллионы лет.

Но на нее ни жалоб нет, ни кляуз.

Терраса, стол, в руке бокал вина.

Покрякивают утки, тихо воют лодки.

Напротив — озеро, хоть рыба в нем умна,

Но жарится на нашей сковородке.

Локарно, кинофестиваль.

Он мне едва ли нужен.

Я фильм смотрю другой.

Он сделан на века.

Как солнце с тыла жарит облака

И горы к ночи затевают ужин.

Как спят они, покрытые лесами,

Спят, отлежав зеленые бока,

Спят, надышавшись небесами,

Спят, выдыхая облака.

* * * *

Не спится, ноют плечи

Бурчанье в животе…

Я тихо вою речи

В кромешной темноте.

Собака где-то лает,

Ей кто-то отвечает.

А я лежу, молчу —

Я лаять не хочу.

И с ночи до рассвета

Собаку слышу я.

Она все ждет ответа.

Ответа от меня.

Лежу, как перед боем,

Язык свой прикусив.

Пока я тихо вою,

Но знаю — будет взрыв.

Так иногда порою

Поговорить хочу,

Но только сам с собою,

Поэтому молчу.

Диван

На солнце сушатся подушки,

Мои старинные подружки.

Они мои однополчане,

Их место с детства на диване.

А солнце лупит им в макушки,

От духоты опали ушки,

Слюнявых пятен желтизна —

Знак обеззубенного сна.

Следы лоснящихся голов

Двух человеческих полов.

Их жарят как на сковородке,

А рядом коврик хлещут плеткой

Здоровых пара мужиков,

В себя вдыхая пыль веков.

А пыль валит, как дым из пушки,

И стонут коврик и подушки:

«Терпели мы, а нас давили

И спинами, и животами,

Здесь умирали и любили,

Вели смертельный бой с клопами.

Нас резали, перетирали,

Мы знали тысячи секретов:

О как клялись здесь, как здесь врали,

При ярком свете и без света…»

За что, как сломанную койку,

Забыв, что я диван со спинкой,

Меня швырнули на помойку,

Не выдав ни одной слезинки?

За жизнью смерть идет по кругу,

А вот и новая кровать.

Любовники или супруги

Здесь будут к гробу привыкать.

2006

Жене моего редактора

Звоню редактору, как доктору, —

Хочу читать стихи до дрожи.

Так просят помощи у трактора,

Который вытянуть поможет.

Его жена у телефона:

Зубов сначала слышу скрежет,

Потом предательского тона

Слова: «Иди, тебя — все те же!»

Мне с мужем не по фене ботать, —

Читаю утренние всплески,

Чтоб мог он деньги заработать