Красные дни. Книга 2 - [26]

Овсянкин слушал эту слезливую белиберду и скрипел от ярости зубами. Какая сволочь иной раз может выплыть на вершину волны, ежели время бурное! Тут только гляди за ними, искателями легкой жизни!

Но самое худшее было в том, что невежественные станичники теперь поделили всех партийных на «большевиков» и «коммунистов» и полагали, что это две разные партии.

Когда уводили осужденных за край Морозовской, в рощу, — делалось это с утра, открыто, — злорадствующие бабы и старухи бежали вслед, плевались и сучили дули. Одна остановилась напротив сельсовета я вдруг стала истово молиться на красный флаг, отбивая земные поклоны. А старуха Фомичиха, у которой всего-то месяц назад расстреляли деда, ветхого старца, орала через плетень на всю улицу:

— Достукались, сук-кины сыны? И на вашу бесовскую породу управа, ишь, нашлась! Я ж к нему, ироду, Марке этому, ходила, ишо когда Михеич в тюгулевке у них сидел живой-здоровый... Отпустите старого человека, просила. Так он — нет! Он, говорит, у тебя спесивей, гордай да сознательных фабричных в девятьсот пятом годе плетюганом порол! Порол? — наступает аж с кулачищами! Я грю: порол, так что ты тут усматриваешь, ирод такой? А он: вот то и усматриваю, что шлепнем твово деда за службу царю и господу богу, да и весь разговор! Да что ж ты, грю, узду твою мать, так дело поворачиваешь, рази он тоды самоволом? Кинул вроде стремена лыковые на холку кобыле да и затрусил полюбовно в этот Александер-Грушевск маёвщиков пороть? А? Ты, сук-кин сын, раздумай дело-то по-людски: ведь их, вторую да третью очередь, призывали законом, да присягой давили, да офицерья над ними понаставили, да под команду и гнали! А ну-к, попробуй откажись! Власть, она и есть власть! Были и у нас такие, что возроптали да отказались, так их прищучивали больней пролетарьев — в цепя, да в Сибирь!.. Ах вы, ироды, грю, ироды проклятущие, да хто же это вас так научает, кровь-то человечью цебарками лить!

Овсянкин сначала зажимал уши, а потом пошел к председателю ревтрибунала и все рассказал. Председатель, бывший механик с Путиловского, по партийной мобилизации чекист, а в обиходе — дядя Мозольков, вызвал из Царицына специальную группу политических агитаторов — успокоить население. И в это время пошли смутные разговоры, что в Вешенской и выше по Дону неспокойно, кое-где начались бунты и выступления с оружием...

Мозольков приказал Овсянкину собираться в дорогу.

— Езжай срочно в Воронеж, доложи все в Донбюро. Особо надо проверить, что там за Мосин у Сырцова, какой эти телеграммы подписывал, насчет массового террора... Надо бы дознаться да тоже... при-со-воку-пить. — И добавил, снизив голос: — Постарайся, товарищ Глеб, найти нам Дорошева либо самого Сокольникова... Это я к тому, что Сырцова лучше этим делом не занимать, он его скорей всего под сукно положит. У него самого рыло-то в пуху. Там так: где Сырцов, там и Мосин на подхвате, два сапога, одним словом...

— Я его знаю, Сырцова, — сказал Овсянкин. — У меня с ним уже состоялся разговор еще до Москвы! Из партии надо гнать сопляка, а с ним вот разговоры надо разговаривать!

— Выгонишь ты его... — как-то скептически сказал Мозольков и закряхтел, давая понять, что задачу Глеб ставил не только тяжелую, а прямо невыполнимую. Зело возлюбил товарища Сырцова сам предреввоенсовет, чего тут можно добиться?

Мозольков был старый член партии, он понимал дело глубоко. Его не сбивал с толку нынешний авторитет Троцкого, вошедшего в партию в позапрошлом году и сразу же обнаружившего определенную фракционность поведения. Ясна была ему и природа «ошибок» Богуславского.

— Езжай, да побыстрей! — сказал Мозольков.

Путь около Лихой был уже перерезан белыми. Глеб с конвойным казаком Беспаловым тронулись через Милютинскую и Наголинскую слободу к Миллерово, так было даже короче. В дороге меняли лошадей.

В Наголинской председатель ревкома, молодой, еще безусый хлопец из здешних переселенцев-украинцев, предупреждал, что совсем поблизости стали постреливать банды казаков, восстала будто бы вся Боковская станица. Точно как прошлой весной, когда на этих буграх Подтелкова окружили... Советовал остерегаться, держать путь балочками и буераками, а в светлое время суток и вовсе пересиживать где-нибудь в кустах. Но Овсянкина трудно было задержать словом, он почему-то верил, что сама его миссия в Воронеж и пакет с документами трибунала, что хранился за отворотам его замызганной богатырки, сами по себе гарантируют ему неприкосновенность. И надо сказать, до самой речки Ольховой, откуда с бугров в тихую погоду уже можно расслышать паровозные гудки и увидеть черный дымок станции Миллерово, все шло спокойно.

А когда начали съезжать на усталых лошадях в ивняковую пойму Ольховой, неожиданно, как из-под земли, а точнее, из ближних камышей выехали пятеро конных, при пиках, шашках и лампасах, и молчаливо взяли в кольцо. Бежать и скакать было некуда, да и бессмысленно, потому что у этих казаков кони были свежее.

— Далёко путь держите? — спросил с каким-то веселым нахальством обладатель рыжего петушистого чуба, москлявый и злой казачок с выбитыми передними зубами.