Красные боги - [46]

Она вышла, а Пьер решил послушаться ее совета и, действительно, пойти погулять.

Неуверенной походкой человека, несколько месяцев пролежавшего в постели, он медленно шел по аллее парка. Вдруг его окликнули голоса:

– Ого! Люрсак!

– Первый выход? Поздравляю!

– Тут лучше, чем в госпитале, не правда ли?

Это были четыре молодых человека, которые так же, как он, несли службу в джунглях и по болезни приехали в отпуск в Сайгон. Один из них прибыл из Камбоджи, двое с китайской границы, а четвертый недавно был переведен из Вьетнама. Они сидели в беседке, за столом с газетами и журналами. Пьер присоединился к ним и уселся в кресло.

Поговорив немного о разных пустяках, Пьер взял газету и попробовал углубиться в чтение. Молодые люди тоже читали. В парке было тихо. Из-за забора, который был совсем рядом, доносился иногда стук копыт маленьких пони, мягкое поскрипывание колясок и гортанные крики пробегавших кули. Потом послышалась песня нищенки-лаоски, жалобная и унылая.

Молодые люди встали.

– Вы пойдете с нами, Люрсак?

Пьер думал о прошлом. Он вспоминал об отце Равене и отчетливо представил себе последние минуты его жизни. Он думал о Ванде. Где она теперь? Что с нею сталось? По-прежнему ли она в плену у Иенг? Что делает вождь людей Гондваны, влюбленный в белокурую самку?

Кто-то потряс его за плечо:

– Люрсак! Ну, Люрсак, что же вы спите с открытыми глазами? Вы слышали, уже был первый звонок к обеду. Вы пойдете с нами?

Пьер отрицательно покачал головой:

– Еще есть время. Второй звонок будет через четверть часа.

Молодые люди ушли. Пьер остался один. Сердце его билось в мучительной тоске, и он шептал чуть слышно:

– Ванда!.. Ванда!..

А за соседним забором не прекращалась унылая песня нищенки. Она все время ходила поблизости и слышно было, как то удалялись, то приближались ее шаги.

Вдруг какой-то белый длинный сверток, брошенный через забор с улицы, упал к ногам Пьера. В тот же момент песня нищенки резко оборвалась и послышались ее поспешно удаляющиеся шаги.

Наклонившись, Пьер поднял сверток и осмотрел его. Обертка из грязной тряпки, но аккуратно завязанная.

Пьер развязал сверток, развернул и увидел… Ужас сковал его, дрожь пробежала по всему телу. Некоторое время он просидел без движения, а потом сразу сорвался со своего места и побежал к воротам. Испуганный его бледным лицом и стремительностью движений, сторож даже не попытался его остановить.

На улице никого не было. Пьер добежал до угла, посмотрел направо и налево: нищенки не было видно. Тогда он бесшумно пошел прямо, куда глаза глядят. А сверток цепко, не выпуская, держал в своих руках.

Он вышел на оживленную улицу и шел все время прямо, оставаясь совершенно безучастным ко всему окружающему. Его задевали, толкали, но он ни на что не обращал внимания, ничего не слышал.

Он и сам не знал, почему остановился около одной витрины. В большом зеркальном окне отразились его фигура и лицо. Как, это он? Этот скелет – Пьер Люрсак? Это худое, изможденное, почти без щек лицо – его? И эти впалые глаза, этот заострившийся нос – тоже его? Засмеявшись, сжав кулаки, Пьер отошел от витрины и пошел дальше.

Уже стемнело. А Пьер все шел и шел, бродил то по одной, то по другой улице, из центра Сайгона попав в предместье Холон. И тут бродил без цели, без нужды. Взгляд его случайно скользнул по черной вывеске, где золотыми буквами было написано:

«Чен Так. Китайский фарфор, бронза и шелк. Кантон. Сайгон. Шанхай».

– Чен Так!.. Чен Так?..

Это имя почему-то было знакомо Пьеру. Ах, вспомнил он, здесь, в глубине коридора, позади лавки, курильня опиума. Опиума? Забвение и покой? Это хорошо!..

Он вошел в магазин. Толстый хозяин встретил его с услужливой улыбкой.

– Шандао, – сухо сказал ему Пьер, бросив на прилавок несколько серебряных монет.

Толстяк еще шире улыбнулся. С таинственным видом он оглянулся на входную дверь и показал Пьеру на занавеску в углу магазина.

Скользнув за нее, Пьер очутился в коридоре, в глубине которого была дверь, слабо освещенная китайским фонарем.

Пьер остановился на секунду. Он хотел еще раз взглянуть здесь, наедине, на то, что было в страшном свертке.

– Нет, не могу. Не теперь. После. Когда выкурю десять трубок. Когда опиум успокоит нервы. Да, тогда я посмотрю. Еще раз посмотрю. Долго буду смотреть. Долго буду смотреть. На ее руку. Ее руку. С моим кольцом. Кольцом, которое я надел ей на палец в день нашего обручения. Да, я буду смотреть и буду целовать ее мертвую руку, ее руку.

Он пошел по коридору к входу в курильню. У двери стоял, преграждая ему дорогу, какой-то европеец.

– Проходите же! Не топчитесь на месте! – сказал ему Пьер.

Тот открыл дверь. Люрсак вошел внутрь.