Красное золото - [25]

После чего выдвинул для меня из-под стола табуретку и, открыв дверцу двухкамерного «Стинола», любезно поинтересовался:

— Пивом какого сорта Вы, сударь, предпочитаете опохмеляться в это время дня?

В это время дня я предпочитал опохмеляться пивом любого сорта, поэтому без задержки и ответствовал, сипя и трудом шевеля деревянным языком:

— Нам, татарам, все равно: наступать — бежать, отступать — бежать…

— Ну, стало быть, светлое, — и жестом Акопяна Болек извлек из недр холодильного чудовища мгновенно покрывшуюся испариной бутылку «Грюнвальда». Правильно, не впервой вместе у Миши просыпаемся, знает, что я темное терпеть не могу. Даже в таком состоянии.

Жизнь по капелькам вливалась в мой ссохшийся до размеров наперстка, как у котенка, желудок, а из него освежающими пульсирующими толчками устремлялась к другим органам. И достигла, наконец, мозга. Резко, словно туман под напором рассветного ветерка, рассеялась застилавшая взор хмельная пелена. Я опять мог полноценно видеть и слышать.

А за столом продолжался прерванный явлением меня народу разговор: как это обычно по утрам и происходит, гремели охотничьи рассказы, кто что ночью «отмочил», прерываемые взрывами хохота, экскурсами в богатое событиями прошлое действующих лиц и разной степени скабрезности анекдотами по поводу и без. Первую скрипку вел, разумеется, литератор Болек, а его бородатый напарник вставлял ради пущей расцветки образов, вполне содержательные комментарии, из которых я понимал далеко не все, поскольку использовал Лелек мало мне понятный компьютерный лексикон — тогда Болек или Ирэн переводили эти идиомы на общепринятую «мову» и смех становился гомерическим. Досталось всем. Пару раз я почувствовал себя на коне, пару раз покраснел бы, как флаг Союза — умей я краснеть. В общем, было хорошо.

После неизбежного в любой беседе «…мне так кажется» — «А кажется, так креститься надо!», разговор естественным образом перекинулся на религию — и тут уж стало совсем не до смеха, потому что несовпадение взглядов на вопросы веры во все времена даже лучших друзей делало непримиримыми врагами…

— Вот ты, — кричал Болек, подпрыгивая на табуретке и тыча пухлым пальцем в Лелека, а вернее — в Ирэн, которой тот прикрывался, как щитом, — вот ты креститься собрался, а ведомо ли тебе, что христианство в мирное время за два прошедших тысячелетия извело народу больше, чем все мировые войны, вместе взятые, включая Битву Народов и Столетнюю войну?…

— Ты еще первобытных людей вспомни! — яростно отбрыкивался Лелек из-за спины ни в чем не повинной Ирэн, — это ж когда было-то все, эта Битва Народов твоя и прочие реликты! Я-то тебе о морали толкую, о ценностях общечеловеческих, о чистоте духа, в конце концов, а христианская мораль как раз и ведет к самоочищению…

— Да никуда она не ведет, — продолжал кипятиться Болек, — человек, если захочет, сам и очистится, и к богу лицом повернется, а не ж…й. И никакие посредники в лице Церкви ему на фиг не нужны для этого…

— Что ж ты, атеист неприкаянный, на взлет-посадке Господа поминаешь, когда тостуешь?…

— Потому и поминаю, что обращаюсь напрямую, безо всяких промежуточных инстанций в виде попов, имамов и прочих Римских Пап. И я, между прочим, не атеист, а агностик…

— Чего-чего? Переведи…

— Лелек, оставьте Ваш искрометный солдатский юмор… Ну, я уверен, что Что-то есть, но вот что именно — человеку познать не дано в силу граничности мышления. Как рыбе не дано представить, что кроме воды есть суша. Поэтому я считаю, что расписать красками доску, а потом слюнявить ее по выходным и ставить перед ней свечку, считая, что смотришь в глаза бога, есть неимоверная глупость. Это же, по сути, то же самое, что падать ниц перед горящим деревом, например, или каменным идолом. Или перед крокодилом, как египтяне. А они ведь тоже были уверены, что бога зрят воочию, а не рептилию.

Болек сбегал к холодильнику, достал и открыл две бутылки пива — для себя и Лелека, опять взгромоздился на высокий кухонный табурет в позе Демосфена и громогласно продолжил:

— А насчет христианской чистоты ты прав, конечно… Да вот хоть Торквемаду того же взять: чистейший ведь был человек, набожный, искренний, к тому же абсолютный бессребреник, всего имущества — черно-белая сутана доминиканца да потрепанная Библия. Только ведь еретикам-то, которых на любой площаденке по сотне штук в день палили, от этого не легче было. Из них, кстати, еретиком только каждый десятый был. Или двадцатый. А остальные, как и положено, простые обыватели, случайно или по навету попавшие под раздачу…

— Э-э-э, сколько воды утекло. И вообще, ты — прикладник. Я же о идее тебе говорю. Идея-то сама по себе хороша? Хороша. Я же не планирую никого палить на площадях…

— Пока не планируешь, а уверуешь — и пойдешь нехристей громить, неофит несчастный… И ничего, между прочим, не утекло: гражданскую войну вспомни, вон — у Ростика спроси, он тебе в красках расскажет, что вытворяли ради торжества светлой идеи. Или тридцатые годы возьми. Вообще, если подумать, Святая Инквизиция и ЧК — явления одного порядка. В том смысле, что не просто защищали господствующую идею, а насаждали ее. Любыми способами: «аутодафе» равно «ГУЛаг», «Крестовые походы» равно «Мировая Революция». Впрочем, это слишком сложно, об этом не сейчас…