Красное золото - [23]

К семи часам вечера мы с Верой, забежав по пути в торгующий водкой, сигаретами и сомнительного качества презервативами магазинчик со стыдливой вывеской «Молоко», которого там отродясь не бывало, и прикупив там бутылочку весьма мною уважаемой «Амурской» — той самой, где на этикетке три танкиста, три веселых друга в хвост и в гриву дубасят удирающих в ночь кривоногих самураев — звонили в дверь Мишиной квартиры.

Открыла смутно знакомая девица в мини-юбке и, почему-то, мужской майке на голое тело. Майка была размеров на шесть больше, чем нужно и вниз не падала исключительно потому, что удерживалась внушительных размеров бюстом, так что мне за девицу стало даже неловко и я, слегка закашлявшись, искоса посмотрел на Верочку, представляя, какое впечатление должна произвести подобная встреча на человека неподготовленного. Вцепившаяся мне в руку Верочка смотрела, однако, вовсе не на девицу, а на меня — как мне показалось, несколько растерянно и беззащитно — и я подмигнул ей успокоительно.

Девица в дверях молча кивнула нам, как старым знакомым — я ее тоже узнал, несколько раз здесь же, у Миши, пересекались, но имени ее вспомнить не мог — и, смешно покачивая бедрами под огромной, как плащ крестоносца, так и норовящей соскользнуть с ее плеч майкой, исчезла в направлении кухни, откуда выползала в прихожую длинная шеренга пустых разнокалиберных бутылок и клубы табачного дыма, густо замешанные с дымом чего-то пригоревшего на плите. Из кухни сразу же раздался перезвон крышек о кастрюли и неразборчивое тарахтение нескольких веселых голосов.

У входной двери теснилось целое стадо разнообразнейшей обувки — от высоких армейских ботинок на шнуровке до совершенно неуместных в это время года легкомысленных босоножек. Из всех трех комнат доносились разнообразнейшие звуки. Кто-то пел под гитару нестройным хором нечто бодренько-маршевое, что-то полузнакомое:

Какие рожи окружают нас

справа и слева,

Как банален ответ: «Се ля ви!»…

Не дай же, Господи, испробовать нам

барского гнева

И, тем более, — барской любви!

Кто-то не слишком активно отбивался и неприлично громко хихикал. Кто-то нетрезво доказывал невидимому оппоненту: «…фигня! Вот я могу нарисовать… ик!.. пардон… синий круг. Нет! Зеленый треугольник… Эй! Дайте… ик!.. фломастер! Так, вот тут, тут обои беленькие как раз… И почище Малевича буду! Только мне… ик!.. пардон… средства потребны. На рекламу… Как зачем? А как узнают, что я… ик!.. лучше?». С утробным ревом пронеслась в туалете сливаемая вода. Что-то забасил знакомый голос хозяина — видимо, тост…

Очевидно, я ошибся и Миша со товарищи пребывал в «бодром расположении духа» несколько более одних суток.

Верочка продолжала цепляться за меня и затравленно озиралась, но в целом держалась молодцом. Мне стало хорошо. Я был у своих.

ГЛАВА 4

Воскресное утро было, разумеется, мрачным и унылым, хотя за окном ярко светило набиравшее весенних сил чистое умытое мартовское солнце, а на подоконнике развязно и требовательно чирикали прикормленные Мишиными подругами пташки. В утренней унылости погода была, само собой, совершенно не виновата, а виновато было то, от чего я и побрел лечиться на кухню, едва лишь сумел оторвать от пригретой подушки чугунно-монолитную голову.

Там, на кухне, как я достоверно знал по всем предыдущим посещениям этого вертепа (по утрам называть сию гостеприимную квартиру как-то иначе у меня просто язык не поворачивался), в обязательном порядке должна была обнаружиться необходимая мне «микстура», ибо скорее небо упадет на землю, а воды Дуная потекут вспять, как самонадеянно говаривал графу Суворову паша городка Измаил, чем закрома Мишиного холодильника не порадуют грешную душу холодным пивом, причем в количестве достаточном, чтобы еще пару дней никуда из оного вертепа не вылезать. Иногда я даже ловил себя на суеверной мысли о присутствии в квартире неких потусторонних сил, бесперебойно снабжающих хозяина и его дорогих гостей именно тем, что им, этим самым гостям, в данный момент требовалось, ибо никто никогда не видел, чтобы Миша ходил в магазин или, скажем, на рынок. Впрочем, нематериальные эти силы всегда были ненавязчивы, добры и услужливы, что неизменно меня и примиряло с противоречащим законам науки, но абсолютно бесспорным фактом их существования.

Вчера вечером все было замечательно. Верочка, увидев, что меня тут знают и ценят и, возможно, даже любят, а так же, что никто к ней грязно приставать не намеревается, достаточно быстро оправилась от первоначального смущения и шока и, моментально освоившись на обширной кухне, принялась рьяно помогать Ирэн и Галке мыть посуду и готовить ужин. Я мысленно ей поаплодировал и поставил жирный плюсик.

Потом, как обычно, пели песни — по причине полного отсутствия слуха и голоса я только размахивал руками и мычал не в такт, хотя петь люблю неимоверно — но не портить же людям отдых своим немузыкальным кукареканьем? Потом о чем-то спорили — не иначе, о политике или религии, потому что пикировались как-то уж слишком агрессивно. Потом опять пели, или нет, не пели, а кто-то, кажется — Болек, читал свои стихи. А часов в одиннадцать я проводил слегка прибалдевшую от непривычных ярких впечатлений и сухого вина Верочку к автобусной остановке, но на автобусе ей ехать не позволил — привяжутся еще какие-нибудь сексуалы — а поймал такси (с Мишиных щедрот, разумеется; у меня и на автобус-то денег не осталось). Ехать с ней, чтобы проводить до дома, я не рискнул: не хватало еще познакомиться невзначай с ее родителями, пребывая в уже не слишком потребном состоянии.